В ожидании Божанглза - [35]

Днем явились хорошо одетые люди в скромных черных и серых костюмах, они пришли за телом Мамочки. Папа сказал мне, что это служащие похоронного бюро, а их работа состоит в том, чтобы увозить мертвых из дома, притворяясь при этом грустными и несчастными. И хотя мне эта работа показалась странной, я все же был доволен, что могу разделить с ними свое горе, пусть даже ненадолго. В такой беде лишние скорбящие никогда не помешают. И вот Мамочку увезли, пока без особых церемоний, увезли в такое место, где мертвые ожидают погребения. Папа объяснил мне, в чем тут дело. В нынешнем состоянии Мамочка никак не могла сбежать, да к тому же ее уже один раз похитили, нельзя же было повторять такое. Видимо, одни правила существовали для живых, а другие для умерших, — странно, но факт.

Папе хотелось разделить наше горе с Мусором, и он попросил его взять внеочередной летний отпуск. Мусор примчался уже назавтра, освободившись от дел, весь белый как мел, с потухшей сигарой в зубах. Он бросился в объятия Папы и зарыдал во весь голос; я никогда не видел, чтобы у него так тряслись плечи. Он плакал, плакал и никак не мог остановиться, усы у него склеились от соплей, а глаза стали красней, чем у Мамзель Негоди. Его позвали разделить наше горе, но он привез и свое, и в доме стало что-то очень уж много горя. Папа решил его залить и раскупорил бутылку такого крепкого спиртного, что лично я не решился бы даже поливать им корни сосны, чтобы свалить ее наземь. Папа дал мне его только понюхать, но у меня от одного запаха засвербело в носу, зато они оба благополучно распивали его весь день не поперхнувшись. А я глядел, как они пьют и говорят, а потом — как они пьют и поют. Они вспоминали одно только веселое и смеялись, да и я смеялся вместе с ними, потому что очень уж тяжко все время рыдать и страдать. Потом Мусор мешком свалился со стула, а Папа, который хотел его поднять, свалился со своего, потому что Мусор был жутко грузный и его так просто с места не сдвинешь. Они хохотали, ползая на четвереньках по террасе; Папа все норовил уцепиться за стол, а Мусор разыскивал свои очки, свалившиеся с его креветочных ушей, но шарил по полу не руками, а носом — так кабаны ищут желуди в лесу. Я сроду не видел подобных оргий и, уходя спать, подумал, что Мамочка точно была бы в восторге. Обернувшись, я увидел в темноте — а может, это мне почудилось — призрак Мамочки, сидевшей на перилах террасы: она им хлопала и громко смеялась.

Всю неделю перед похоронами Папа оставлял меня в дневное время с Мусором, а в ночное сидел со мной сам. Днем он запирался в кабинете и писал новый роман, а ночи проводил у меня в спальне. Сам он вообще не спал. Только пил свои коктейли прямо из бутылки да курил трубку, чтобы прогнать сон. При этом он не выглядел усталым, не выглядел несчастным, вид у него был сосредоточенный и радостный. Он даже насвистывал — как всегда, фальшиво, и пробовал петь — тоже фальшиво, но все, что делается от чистого сердца, можно стерпеть. А мы с Мусором старались занять себя чем могли. Он водил меня на прогулки вокруг озера, рассказывал с юмором про свою работу в Люксембургском дворце, мы пускали камешки по воде, играли в «разевайку», но все это нас не забавляло, и к веселью душа не лежала. Прогулки всегда казались слишком длинными, рикошеты на воде — слишком короткими, Сенаторов юмор, честно говоря, вызывал не смех, а максимум кривую улыбку, миндалины и оливки неизменно попадали не в рот, а в глаз; в общем, все было довольно уныло. Когда Папа сидел со мной по ночам, он бормотал какие-то истории, но сам явно в них не верил. А по утрам, когда солнце еще только собиралось взойти, он все еще сидел у моей постели, глядя на меня, и тлеющая трубка слабо освещала его чуть выпуклые глаза в запавших орбитах, с их странным выражением.

Испанские кладбища не похожи на все остальные. В Испании, вместо того чтобы наваливать на усопших тонны земли и тяжеленную каменную плиту, их укладывают в длинные ящики огромных каменных комодов. На нашем деревенском кладбище целые ряды таких комодов стояли под сенью сосен, которые укрывали их от летнего зноя. Живые укладывали мертвых в ящики, чтобы легче было их навещать. На нашу церемонию пришел деревенский кюре; он был очень симпатичный и выглядел элегантно в своем бело-золотистом одеянии. У него осталась одна-единственная прядь волос, которую он обвил вокруг всей головы, чтобы казаться помоложе. Эта прядь была настолько длинной, что, начинаясь надо лбом, шла за левое ухо, потом за правое и, описав полный круг, окончательно терялась где-то за левым. Мы с Мусором и Папой никогда ни у кого не видели такой чудной прически. Приехали и люди в костюмах, со своими профессионально грустными лицами, в заднем отделении красивого траурного лимузина они привезли гроб, в котором лежала Мамочка. Здесь была и Мамзель Негоди. По такому случаю я надел ей на головку черную кружевную мантилью, и она вела себя очень достойно — стояла смирно, вытянув шею и печально повесив свой длинный клюв. Люди в костюмах вынесли из машины гроб с Мамочкой, поставили его перед кюре и ожидавшим ее ящиком комода, и тут внезапно поднялся ветер, и ветви сосен над нашими головами заметались во все стороны, переплетаясь между собой. Началась месса; кюре говорил по-испански, а мы вторили ему по-французски. Но вдруг ветер дунул на прядь священника, и она тоже взметнулась и стала развеваться, а он пытался поймать ее и заложить за ухо, но она не давалась, и это его все время отвлекало. Он то читал молитву, то шарил в воздухе, нащупывая свою прядь, то молился опять, но уже как-то рассеянно, а прядь стояла дыбом над его головой. Кюре то и дело давал сбой, пока его голова проветривалась, и мы уже перестали понимать, что к чему. Папа придвинулся к нам с Мусором и шепнул, что эта прядь, видно, служит ему антенной для постоянного контакта с Богом, а ветер мешает принимать божественные инструкции. Услышав это, мы уже не могли стоять с мрачными лицами: Папа широко улыбнулся, довольный собственной выдумкой, потому что никому, кроме него, такое и в голову бы не пришло, а Мусор и вовсе начал смеяться и никак не мог удержаться, он прямо заходился от хохота, держась за живот, и жадно хватал воздух, разевая рот. Ну тут и я заразился от них весельем, и меня тоже одолел смех, вообще-то совсем неуместный на похоронах. Сначала кюре только удивленно пялился на нас, прижимая свою прядь к макушке, чтобы временно прервать свой контакт с Богом. Но мы никак не могли успокоиться — едва отдышавшись, переглядывались и снова начинали хохотать, так что приходилось закрывать глаза ладонью, чтобы не заражаться смехом от других. Кюре как-то странно оглядывал нас, он явно был потрясен, и недаром: здесь никогда еще не видывали таких похорон. Когда Мамочку стали укладывать в ее ящик, мы завели на патефоне пластинку «Мистер Божанглз», и она разнеслась на весь лес; вот этот момент нас и вправду потряс. Потому что эта музыка походила на саму Мамочку, она была одновременно и веселой и печальной, заполняла все кладбище, разносилась по всей округе, звуки фортепиано улетали в небеса, и слова песни порхали в воздухе, как бабочки. Она была длинной, эта песня, такой длинной, что я успел разглядеть вдали призрак Мамочки, которая танцевала среди сосен, хлопая в ладоши, как прежде. И я с улыбкой подумал: такие люди никогда не умирают до конца. Перед тем как уйти с кладбища, Папа прикрепил к стене белую мраморную табличку, на которой была выгравирована такая надпись: «Всем женщинам, коими Вы были, с вечной любовью и верностью». И я подумал, что тут ни прибавить ни убавить, ибо на сей раз это была чистая правда.