В ожидании Божанглза - [10]

Они явно были счастливы, что я теперь постоянно нахожусь рядом с ними, а я перестал переживать из-за этих проклятых вагонов, проходивших мимо, и поездов, на которые вечно опаздывал. Без всяких сожалений я расстался со своим классом и учительницей, с ее «бурей в пустыне» на голове и фальшивой раковой опухолью в рукаве. К тому же родители придумывали массу интересных задачек, чтобы пополнить мое образование. Для занятий математикой они украшали меня браслетами, бусами, кольцами и заставляли их считать, — так я осваивал сложение; потом заставляли снимать с себя все, вплоть до трусов, — так я осваивал вычитание. У них этот арифметический стриптиз назывался chiffre-tease[15], ну просто умора! А еще я решал задачки, и тут Папа создавал «предметную ситуацию» — к примеру, наполнял ванну, а потом набирал из нее воду в литровые и пол-литровые бутылки, задавая мне при этом уйму всяких каверзных вопросов. И если я ошибался, он выливал воду мне на голову. Эти уроки математики, скажу я вам, очень часто выливались в настоящие водные праздники. Ну а для глагольных спряжений родители сочиняли песенки с набором личных местоимений, которые я должен был знать наизусть как свои пять пальцев, тыча каждым из них то в себя, то в Папу, то в Мамочку, то во всех вместе и выплясывая под стишки с правилами прошедшего времени, что я проделывал очень охотно. По вечерам мне полагалось читать родителям истории, которые они сами днем придумывали и излагали на бумаге, или же вкратце пересказывать истории, уже придуманные великими классиками.

Главным достоинством моей преждевременной пенсии было то, что теперь мы могли ездить в Испанию когда угодно, не дожидаясь всеобщих каникул; случалось, нам приходило это в голову внезапно, ну вот как вдруг хочется пописать, разве что готовиться приходилось чуть подольше. Например, как-нибудь утром Папа говорил:

— Анриэтта, давайте собирать чемоданы, нынче вечером мне хочется выпить аперитив на берегу озера!

И мы начинали кидать в чемоданы кучи всякого барахла, которое разлеталось во все стороны. А Папа кричал:

— Полина, где мои спортивные туфли?

И Мамочка отвечала:

— На помойке, Жорж! Там они выглядят лучше, чем на вас!

А потом кричала ему:

— Жорж, главное, не забудьте прихватить с собой вашу глупость, мы всегда в ней нуждаемся!

И мой отец отвечал:

— Не волнуйтесь, Ортанс, у меня всегда при себе двойной запас!

Мы, конечно, всякий раз забывали массу нужных вещей, но что делать: когда собираешь вещи на раз-два-три, то четыре-пять из них обязательно оставишь дома.

Ну а там, в Испании, и впрямь все было совсем иначе, хотя гора тоже как будто делила себя на раз-два-три-четыре: на вершине — зима, вечные снега и лед; ниже, на иссохшей земле и утесах, — рыжевато-коричневые краски осени; еще ниже, на террасах, — весенняя бело-розовая кипень фруктовых деревьев, а в долине — летняя жара, с ее ароматами, чуть приглушенными у озера. Папа говорил, что, спустившись по такой горе, я смогу меньше чем за день промахнуть все четыре времени года. А поскольку мы туда ездили когда только пожелаем, то и пользовались вовсю этим раем — с весны, когда зацветал миндаль, и до самой осени, когда покидать его было не жаль. Все это время мы гуляли вокруг озера, загорали на полотенцах, притом без всякого крема, устраивали шикарные барбекю и принимали гостей, которые пили аперитивы вместе с родителями. По утрам я выуживал из бокалов оставшиеся фрукты и сооружал себе такие обильные фруктовые салаты, что они даже не помещались в салатнице. Гости восклицали, что здешняя жизнь — вечная фиеста, и Папа отвечал им песней: «Такова жизнь, и нет ее прелестней!»

Во время летних парламентских каникул к нам часто наведывался Мусор; он говорил, что сенаторы — они как дети, им насущно необходим отдых. В ознаменование отпуска он щеголял в красивой соломенной шляпе и весь день ходил голый по пояс. Если учесть, что его выдающееся брюхо заросло густой шерстью, та еще картина! Почти все время он проводил на террасе, любуясь красивым видом, то объедаясь, то упиваясь фруктами. А с наступлением вечера выкрикивал имя своей русской подружки, притом орал так, что эхо разносилось по всей долине: «Кайпировска-а-аа-ааа!» Он утверждал, что его жизнь удастся в полной мере лишь тогда, когда на его живот можно будет поставить тарелку и столовые приборы, и поэтому ел и пил без передышки, видно решив любыми способами добиться, чтобы жизнь удалась. В начале своего пребывания он так поджаривался на солнце, что становился еще красней обычного. Папа говорил: «Ну, дальше уже некуда!» — и я думал, что лучше этого цвета в палитре нет и быть не может, но к концу своих летних парламентских каникул Сенатор становился сплошь темно-коричневым. Когда он ложился покемарить, я любил рассматривать его пузо: оно обильно потело, и струйки пота, пробиваясь между волосами, скапливались в ямке пупка. Мы с Мусором любили играть в «разевайку», которую он придумал специально для меня. Сев лицом к лицу, мы разевали рты пошире и метали в них друг другу оливки, фаршированные анчоусами, или соленый миндаль. Целиться приходилось очень аккуратно, потому что от анчоуса, попавшего в глаз, начиналось жжение, а от соленого миндаля — раздражение. Проигравший считался «разиней». А поскольку игра продолжалась не один час, то «разиней» в конечном счете становился каждый из нас.