В оркестре Аушвица - [9]
Несколько печатных строчек опрокинули шаткое равновесие моего духа вместе с чувством, что эта часть твоей жизни надежно укрыта на чердаке моей.
Слова Элен значили для меня гораздо больше нечленораздельного бормотания родственников, которое я выслушивал в течение тридцати лет, прошедших после твоей смерти. Всякий раз, когда кто-то заговаривал о маме, я чувствовал себя обворованным, воспоминания же Элен были тем ценнее, что она не «присваивала» Эльзу. Прочитав слово «чистенькая», я словно наяву увидел, как мама утром собирается на работу, красится, одевается. Она и правда напоминала маленькую храбрую козочку, каждый день выходящую на бой с волками, чтобы спасти свою жизнь. Благодаря тонкой книжице живший в моей памяти образ Эльзы стал конкретным и точным.
Связаться с Элен было очень просто — через издателей, — но я едва не испортил все дело, дав посредникам не личный, а рабочий телефон… как будто не хотел, чтобы она мне позвонила.
Я едва справляюсь с потоком образов: часовые на вышках, колючая проволока под током, бараки (вид сверху), похожие на кубики гигантского лего. Кортеж теней в полосатой униформе в лагерном аду, ты в карантинном «загоне», коротенькие волосы убраны под платок. Пробудившийся кошмар обретает плоть. Кошмар, пережитый тобой и Элен.
Между тем я впервые нашел человека, жившего рядом с тобой два страшных года и любившего тебя.
Я говорю с Элен по телефону и терзаюсь противоречивыми мыслями. Будет ли для нее мучительно вспоминать тебя? Сможет ли она описать украденный у тебя кусок жизни, твои тогдашние чувства и события, которые ты не смогла, не сумела или не захотела разделить со мной? А вдруг это причинит Элен слишком сильное страдание?
Деликатность деликатностью, но я должен, должен, должен рассказать историю вашей группы, чтобы она не потерялась во времени! Потрясающая история женского оркестра Биркенау не дает мне покоя. Нужно встретиться с Элен и рассказать всем. Желания накладываются друг на друга и сливаются в одно. Захочет ли она поделиться со мной твоими секретами? Теми самыми, к которым мне запрещали приближаться, пока ты была жива. Разве моя просьба нарушить табу не есть моральное насилие?
Чудеса красноречия не понадобились: просьба показалась Элен совершенно естественной, и она послала меня в Париж, к Виолетте Зильберштейн, сказав, что та тоже играла в оркестре, а память у нее просто замечательная.
Вспоминая наши первые контакты, понимаю, как сильно похож на мать. Объяснение предоставил более чем витиеватое: меня в первую очередь интересует жизнь мамы в лагере (и это еще слабо сказано!), но, кроме того, я задумал проект небывалой сложности — рассказать историю сорока пяти женщин, игравших в оркестре. Ты была одной из них, из числа самых незаметных… Повзрослею ли я однажды настолько, чтобы искать именно тебя и никого другого?
Знакомство с Виолеттой. Мы на «вы», хотя при встрече она крепко обняла меня.
Маленькая, живая, энергичная женщина дымит, как паровоз. Голос у нее глухой и чуть хрипловатый, язык цветистый, богато расцвечен блатной лексикой, что сразу меня покоряет. Эта «недостойная старая дама» не жеманничает и обо всем говорит напрямик. Виолетта сразу увидела во мне собеседника, с которым можно отбросить ложную стыдливость, говоря об этом, (мне на такое понадобилось сорок лет жизни), а я то и дело одергивал себя, помня о родных и близких…
Я привез Виолетте несколько твоих «молодых» фотографий — все-таки пятьдесят лет прошло, немудрено было забыть, — и сразу получил от нее первый подарок. Она сказала, что не могла не узнать меня — по форме лба и глазам. Увы мне, я забыл черты твоего лица!
Я долго описывал Виолетте нашу жизнь. Кое-что ей было известно от Элен и Фанни, с которыми она никогда не теряла связи, они сообщали ей о замужестве Эльзы, моем рождении, разводе, втором браке, появлении на свет Лидии и, наконец, смерти на необъятных просторах Америки.
Я подробно, во всех деталях, рассказал, как мучился в детстве, чувствуя, что живу рядом с «присутствующе-отсутствующей» матерью, на три четверти разрушенной лагерным опытом. Она изумила меня рассказом о твоей мягкости и доброте. В нашей семье Эльзу всегда упоминали с благоговейным обожанием, но сам я хорошо помнил, какой резкой, несправедливой и неуживчивой ты умела быть. Виолетта твердо стояла на своем: Эльза была нежной, доброй и спокойной. В Биркенау!
Мы сидели в ее теплом и уютном доме и много часов говорили без пауз и передышек. Я — об отношениях с тобой, о том, что ухитрился пройти мимо, Виолетта — о возвращении домой. От нее я впервые услышал, что после войны «нормальные» люди (читай — не прошедшие через концлагерь!) очень скоро захотели перевернуть страницу, забыть, ну или сделать вид, что забыли. Пытаясь объяснить молчание Эльзы, Виолетта рассказала, как ее пригласили на «вечеринку с сюрпризом», где она поведала свою историю, и какая-то особа воскликнула писклявым голосом: «Довольно, прошу вас!» — видите ли, угнетающе действовало на ее психику! «Я тогда решила заткнуться навек… и не пережевывать до бесконечности свои воспоминания, а смотреть в будущее». Неспособность людей понять то, что и рассказывать страшно, не то что пережить наяву, Виолетта сочла парадоксальной несправедливостью, дающей тем не менее стимул двигаться вперед…
