В оркестре Аушвица - [44]

Чайковска имела фаворитку, работавшую в «Канаде». Звали ее Данка Коллакова. Чтобы сделать ее оркестранткой, дирижерша отдала ей ударные, на которых раньше играла четырнадцатилетняя гречанка Лилиана, дочь доктора Менаше, флейтиста мужского оркестра.

Изгнанная Лилиана не выжила. Рассказывая мне об этом через пятьдесят лет, Иветт не скрывает возмущения. Потакая своим желаниям, Чайковска фактически убила девочку, не имевшую другой защиты, кроме оркестра…

Все изменилось в конце августа, с появлением Альмы.

Она сразу предъявила к группе гораздо более высокие требования. Ритм работы стал очень интенсивным. Не добившись на репетиции желаемого результата, Альма строго отчитывала своих музыкантш, произнося оскорбительные слова. Она могла швырнуть в лицо дирижерскую палочку, беря пример с Тосканини[79] (однажды музыканты Метрополитен-опера, возмущенные поведением маэстро, даже объявили забастовку). Лили, не забывшая свой профессиональный опыт, не желала терпеть подобного обращения, и только энергичное вмешательство Иветт и Большой Жюли не дали разразиться скандалу. Альма наказывала Лили, когда та не желала подчиняться ее указаниям, а худшее для нее наказание — молчать и подчиняться.

Еще одна, дополнительная забота — голландка Флора. Она появилась одновременно с Альмой и была аккордеонисткой.

Три аккордеонистки — явный перебор, и Иветта перестала участвовать в концертах, играла только марши по утрам и вечерам. Девушка очень боялась вылететь из оркестра и вернуться в трудовую бригаду. Альма уже удалила из группы самых неумелых и наименее мотивированных, заставила всех работать в полную силу, но ей недоставало басов, и Лили пришла в голову гениальная идея. Она вспомнила контрабас, стоявший в углу столовой в доме родителей, и сделала Альме предложение: почему бы контрабасисту из мужского оркестра не взять в обучение Иветт? Получится элегантное решение проблемы «излишка» аккордеонов, улучшится звучание женского оркестра.

Идея Альме понравилась, и она изложила ее Хёсслеру во время одного из его визитов в барак. Тот поинтересовался у Иветт, сколько ей лет.

— Пятнадцать с половиной. Мама купила мне контрабас, но я не успела выучиться до ареста.

— А где сейчас твоя мать?

Иветт кивнула на дымящую трубу крематория.

— Schade…

Жаль… Неужто он вдруг понял, что у матери юной контрабасистки могло быть что-то общее с человеческим существом?

Хёсслер все устроил: договорился с дирижером мужского оркестра, что его контрабасист будет три раза в неделю заниматься с Иветт. Так была нарушена рутина повседневности, а между двумя лагерями — редчайший случай! — установилась связь, которая будет иметь последствия.

Мишель, брат Лили и Иветт, регулярно получал от девушек известия и даже записки. Однажды выдержка ему изменила, и он отправился в женский лагерь вместе с контрабасистом. Подобное нарушение режима наказывалось очень жестоко: однажды брат Маленькой Жюли, архитектор по профессии и прекрасный скрипач, был пойман на месте преступления. Жюли получила двадцать пять ударов хлыстом, а его самого едва не забили дубинками насмерть охранники, явно менее чувствительные, чем их шефы к благотворному влиянию музыки на организацию работы по ежедневным убийствам.

Мишель понимал, чем рискует, и взял с собой несколько партитур. Из мужского лагеря они с контрабасистом вышли беспрепятственно, проникли в лагерь В и уже в бараке оркестра — вот ведь ужас! — заметили одну из самых могущественных эсэсовок, старшую надзирательницу Марию Мандель.

Мишель бросился наутек, она за ним погналась, схватила и потребовала отчета. Он признался, что хотел повидать сестер, аккордеонисток.

На его счастье Мандель нравилась игра Иветт, и она позволила Мишелю пообщаться с девушками.

Инцидент был исчерпан.

Иветт быстро стала необходимой всем. Нацисты следили за ее успехами и через несколько месяцев с удовлетворением отметили серьезный прогресс. Хёсслер регулярно слушал игру Иветт и как истинный бюрократ делал пометки в блокноте. Она едва осмеливалась смотреть на него, уверенная, что рядом кружит дьявол…

Вот так, под сенью газовых камер, в тошнотворном дыму крематориев давали и брали уроки музыки в Биркенау…

Х Польки

Варшава — Краков, весна 1997-го

Мало какой город с первого взгляда вызывал у меня такое сильное отвращение. Варшава воняет, город, отстроенный после войны в стиле «сталинских 50-х», прославлявшем социализм в Восточной Европе, уродлив до невозможности. Прямые и слишком широкие проспекты, призванные служить запасными аэродромами в случае перерастания «холодной» войны с Западом в «горячую», унылые ветшающие бетонные здания и — в довершение кошмара — точная копия Московского университета. Люди бедны, это заметно с первого взгляда. Меня обсчитывает таксист, валютные спекулянты предлагают сомнительный гешефт… Я впервые в жизни не понимаю языка, на котором со мной пытаются говорить.

Покинув здание аэропорта, я почувствовал себя подавленным: дело было не только в унылости городского пейзажа: при слове «Польша» на лбу выступал пот, становилось трудно дышать. Я провел кошмарную ночь в номере гостиницы: судороги, одышка, загрудинные боли так сильно меня напугали, что уже рано утром я сел в поезд на Краков. У меня была назначена встреча с Хеленой. И с Биркенау…