В оркестре Аушвица - [39]

Если они и согласятся работать со мной, то не потому, что я твой сын: их должен заинтересовать проект.

При встрече с Региной меня сразу поражает ее голос. Так же было с Хильдой и Виолеттой…

Регина — женщина средних лет, чувствуется, что вся ее жизнь была посвящена действию, созиданию, борьбе. Она из тех израильтян, которые имели возможность переделать себя во время строительства своей страны. У Регины натруженные руки, появились проблемы с суставами, слабеет зрение, так что приходится защищать глаза от света.

Но голос у этой женщины потрясающе молодой и звонкий, она полна взрывной энергии. С Региной, как и с Хильдой и ее мужем, я пока не на дружеской ноге, но мы общаемся как равные и близкие по духу люди. Не знаю, что помогло так быстро установить контакт — Израиль, кибуц, мы сами? — но это не имеет никакого значения…

На ходу Регина признается мне — английский у нее очень приблизительный, — что много лет после освобождения мучилась из-за своего привилегированного положения в Биркенау, где была прислугой, «прикомандированной» к Альме. Она долго злилась на Хильду, пристроившую ее в оркестр, и, только серьезно заболев, объяснилась с ней и сняла груз с души.

Она заявляет, что ничего не помнит и ни о чем не хочет вспоминать, что была «вечной дневальной» и ее рассказ в любом случае не представлял бы для меня никакого интереса. Регина боится, что подруги ее забыли, и одновременно опасается, что у них остались не слишком лестные воспоминания. Ну что тут скажешь… Мне эта женщина интересна в высшей степени — она видела Альму под другим углом, наблюдала жизнь барака и оркестра, почти нормальную человеческую деятельность в контексте общего безумия. Свидетельские показания Регины наверняка окажутся захватывающе интересными.

Она соглашается поговорить и обещает встречу в мой следующий приезд в Израиль.

В итоге экзамен я выдержал — три дамы сочли меня достойным (или просто способным) сборщиком воспоминаний… Этот этап, первый контакт, был необходим и неизбежен.

Прежде чем покинуть страну, я еду в Иерусалим по приглашению моей переводчицы Эммы.

Оказавшись в долине и увидев бело-розовый город на семи холмах, освещенный яркими лучами заходящего солнца, впитавший в себя две тысячи лет Истории, я отреагировал неоригинально — поддался его чарующей красоте. Еще чуть-чуть — и я стану сионистом либо поэтом. От красоты меня отвлекает забавная деталь. Уже два дня у меня болят зубы и нёбо… На память приходят знаменитые строки 136-го псалма:

5 Если я забуду тебя, Иерусалим, —

забудь меня, десница моя;

6 прилипни язык мой к гортани моей,

если не буду помнить тебя,

если не поставлю Иерусалима

во главе веселия моего.

Я улетаю во Францию, оставляя обетованную землю в ужасном положении: бородач в маске — из Хамаса, Хезболлы или какой-то другой банды взорвал себя в Тель-Авиве, перед террасой кафе, в ста пятидесяти метрах от того места, где я жил. Лужи крови на асфальте, почерневшие ошметки плоти… Истерические вопли бородатых мужчин, выкрикивающих «Смерть евреям!», «Смерть арабам!»…

Я трус, потому что чувствую облегчение, поднимаясь по трапу в самолет, и начинаю понимать, каково это — не знать, в каком состоянии застану (и застану ли вообще) своих знакомых и город, когда вернусь…

Биркенау, 20 апреля 1943-го

Этот поезд не совсем обычный. Все его пассажиры прибывают из лагеря в берлинском районе, который организовали немецкие сионисты, чтобы подготовить своих сторонников к алие[74] в Страну Израиля. «Возвращенцам» давали агрономическое, сельскохозяйственное и экономическое образование. До 1941 года нацисты не вмешивались, потом руководство лагеря взяло на себя гестапо. Оставшиеся превратились в заключенных, растивших овощи и фрукты для Третьего рейха, лагерь стал транзитным, где сортировали и отправляли в неизвестность молодых.

Хильда попала сюда после ареста матери. В какой-то момент у нее появилась возможность эмигрировать, даже виза была готова, но она предпочла остаться рядом с тем местом, где держали ее мать. Опыт выжившей и возраст сделали ее дуайеншей среди товарищей. Все, мужчины и женщины, взяли за правило советоваться с Хильдой по всем вопросам, сложным и не очень.

По прибытии их выгнали из вагона на платформу. Они привыкли к подобному обращению: нацисты всегда и везде кричат на пленников, командуют: «Бегом!» — а сами идут не торопясь. Новый элемент — натасканные на человека свирепые псы и толпа заключенных в обносках, освобождающих вагоны от багажа вновь прибывших.

Мужчин и женщин разделяют на две колонны. Никто не пугается этого маниакального ритуала — все уже проходили через это.

Они не знают, что вследствие молодости их считают пригодными для работы и потому не подвергают «отбору». Добро пожаловать в Биркенау…

Сильвия — ей четырнадцать с половиной лет, хотя выглядит она на десять — попадает в лагерь вместе с сестрой Карлой. Люди идут в шеренгах по пять, на Сильвии длинное пальто, и эсэсовец не замечает ее среди остальных.

Здесь нет зеркал, и свое отражение с бритой головой можно увидеть лишь в глазах других узниц или в оконном стекле. От крошечной, насмерть перепуганной Сильвии остались одни глаза… Она плачет от боли, когда ей накалывают номер. Заключенные-татуировщицы объясняют — в лоб, по-биркенауски — назначение труб и природу места, где все они находятся.