Смолинцев поскорее принес из дома воды, Пояркова выпила несколько глотков, стуча зубами о край чашки, и сказала, что на той стороне реки — в Каменке — немцы, что на станции грузится последний эшелон и, если сейчас не уехать, то будет уже поздно.
— Собирайтесь скорее, вместе поедем, а то я одна пропаду, — говорила она, шумно глотая ртом воздух.
Мать натянула на себя поверх платья бостоновый жакет от своего лучшего праздничного костюма, положила в чемодан юбку, воскресные туфли, немного белья и 400 рублей, — только что полученную пенсию за отца. Смолинцев закрыл окна. В последний раз они оглядели свое жилище и торопливо покинули дом.
Смолинцев тащил чемодан и сумку, а мать вела под руку Пояркову. Они шли не по улицам поселка, а наискосок, через огороды, к водокачке, близ которой был виден товарный состав.
Пояркова несколько раз опускалась на гряды и стонала, и Смолинцев боялся, что она начнет рожать.
Наконец добрались до эшелона. Тут толпилось множество встревоженных людей. Попасть в вагон было невозможно. Кое-как матери с Поярковой удалось протискаться на площадку. А Смолинцев забрался на подножку и ухватился за поручень.
— Воздух! Воздух! — раздался чей-то отчаянный крик.
Послышался ритмический и еще слабый рев мотора, затем стонущий, придавливающий вой бомбы. Она разорвалась на путях, сбоку от эшелона, вздыбив землю и выворотив шпалы и рельсы. Все стали выпрыгивать из вагонов и разбегаться в стороны. Смолинцева столкнули с подножки; он упал на чемодан, и когда поднялся снова, то увидел, что состав, мотаясь на стыках, удаляется, набирая ско-рость. Он бросился вслед, но в это время в ушах что-то треснуло и все во* круг исчезло, будто провалилось куда-то вместе с ним…
Очнулся он в большой светлой комнате, чем-то очень знакомой ему. Но не сразу понял, где находится. Высокий мужчина в белом халате стоял у окна и смотрел куда-то на улицу. Голова у него была гладко выбрита, и когда он повернулся, на переносице сверкнуло пенсне. Где-то я встречал его, но где? — подумал Смолинцев.
— Пока ничего больше не нужно, — сказал мужчина кому-то и прошел мимо койки к дверям.
Это отец Тони Тростниковой — доктор Тростников, — догадался вдруг Смолинцев и мгновенно припомнил все происшедшее. Он хотел встать и дернулся было с кровати, но тотчас тупая ноющая боль, как ток, прошла по всему его телу. Он едва удержался, чтобы не закричать, и судорожно закусил губу.
Немного погодя боль утихла, и, боясь шевельнуться, он стал озираться вокруг. На стене между окнами висел портрет Добролюбова с жестяным инвентарным номерком на деревянной раме. Смолинцев очень хорошо знал этот портрет: он всегда висел в учительской. Недоумевая, взглянул Смолинцев на окна, на потолок, на двери — сомнений не оставалось: он находился в школе, в бывшей комнате для учителей. Его штаны и куртка лежали рядом на табурете.
Дверь отворилась, и вошла Майя Алексеевна; она казалась осунувшейся и похудевшей, но держалась, как всегда, собранно, и на ее бледном лице сохранялось прежнее спокойное и грустное выражение.
— Ну как, Смолинцев? — она положила руку ему на лоб и посмотрела в глаза своим ясным и внимательным взглядом.
Весь вечер и затем до самого утра по дорогам, сходившимся у станции, двигались отступающие войска.
Мимо школы, пыля, двигались тракторные тягачи, тащившие за собой новенькие пушки, бойко громыхающие на свежевыкрашенных зеленых колесах. Обгоняя артиллерию, мчались полуторки; по обочине вдоль поля тянулись санитарные повозки, запряженные лошадьми. Торопливо и молча шагали пехотинцы, ловя на себе испуганные и любопытные взгляды ребят, толпившихся за частоколом, и тоскливые взоры женщин.
Ночью откуда-то появился грузовик с тяжело раненными, весь покрытый пылью и избитый осколками. Он въехал во двор. Тетя Сима с Майей Алексеевной и с девушками из санбата перетаскивали раненых на носилках в седьмой «а», служивший операционной.
О Смолинцеве, понятно, забыли. Он встал, медленно натянул штаны и куртку, нащупал под ногами ботинки и, держась за стену, выбрался в коридор. Дверь в операционную была слегка приоткрыта. Высокие классные окна были завешаны серыми солдатскими одеялами. Большой ярко освещенный стол, стоявший раньше в учительской, был накрыт двумя простынями, и на нем под марлевым покровом угадывалась фигура человека. На табурете в белом эмалированном тазу лежала ампутированная рука с восковой, как у манекена, мертвой ладонью. У самых дверей на носилках хрипло стонал солдат. Стриженая голова его беспокойно ерзала по подушке; запекшиеся, почерневшие губы беспрерывно бормотали что-то. Вот он приподнялся на локте и обвел комнату мутными невидящими глазами.
— Пить!
Из-за перегородки вышла тетя Сима с кувшином в руке.
— Лежи, лежи, нельзя тебе пить, не велено! Ужо вылечишься — попьешь! — заворчала она так же добродушно, как раньше на школьников,
Она обмакнула в кувшине с водой палочку, обмотанную на конце марлей, и, разжав раненому зубы, смочила у него во рту.
В открытое окно было видно, что на дворе повсюду лежали и сидели раненые.
Потрясенный всем этим, Смолинцев вернулся на свою койку и вскоре неожиданно для себя уснул.
