В огне и тишине - [76]

— Ну пойдет. И чо?

— Так пойдет или пошла?

— А я почем знаю? Чо пристал?

— А вдруг бы она тут объявилась? — Сергей здорово рисковал, но ему врезался крепко в память тот ночной рассказ Семена на сеновале. «Не может быть, чтоб память о сестре не разбудила в нем человека. А не разбудит… Ну что ж… Что-то всегда должно быть важнее другого…»

Семен некоторое время шел молча. Потом хрипло забормотал:

— Это вы насчет капо всполошились? Не боись. За вонючую конину своих не продам.

— А чужих?

— А это тебя не касаемо. Ты то, так уж и знаешь, где свой, где чужой? Сказал: вас не продам. А в душу мне не лезь. Умник. Связался с тобой. Ушел бы тогда с Клавкой и горя б не знал. А тут… жри дохлятину да еще и отчеты давай.

— Да не нужны мне твои отчеты. Давай думать, как отсюда вырваться. Слышь, со стороны Керчи гул идет. Наши идут. Фрицы пятки салом мажут.

— Как же! Они тебе так намажут, что больше не ворохнешься. Да не трави ты душу. Сказал же — отчепись!

Сергей решился на последний шаг.

— А Клава-то здесь!

— Чо?! — Семен так заорал и так резко остановился, что задние натолкнулись на него, смешались, образовалась толчея. Шедший впереди немецкий охранник развернулся, направил на колонну автомат:

— Швайген! Штиль! Руссише швайн!

Сергей сильно сжал руку Семена выше локтя, дернул вперед, процедил сквозь зубы:

— Пулю захотел, дурак? Иди и виду не подавай.

Лагерники торопливо восстановили порядок в колонне и зашагали старательно, торопливо.

Но Семен уже, видимо, не мог успокоиться. На ходу прохрипел:

— Ты чего, сбрехнул?

— Иди, иди. Потом скажу. Ничего я тебе не сбрехнул.

Семен преобразился. Он как-то даже выше стал, глаза смотрели вперед задумчиво и осмысленно. На стройке сказал Сергею:

— Скажу капо, что буду тебе кирпич подносить.

— Не связывайся с капо.

— Не боись. Я знаю, что можно, что нельзя. Я ему про его же слухачей и докладаю. Я ж видел, с кем он дела ведет. Вот и приторговывал его ж салом, та его ж и по мусалам.

Надсмотрщики развели по объектам. Сергей прыгнул в котлован, начал выкладывать из кирпича фундамент. Минут через десять Семен приволок на своих салазках с полсотни кирпичей.

— Да ты меня на весь день обеспечил!

— Нича. Это чтоб дольше побалакать можно было. Ну, говори! Не томи. Соврал?

— Нет, Сеня, правда. Возле той разваленной будки… Ну там, возле пирса… Ты, пожалуй, и не приметил ее…

— Все я приметил. Хватит меня за дурака считать. Я уже сколько раз примеривался там схорониться на обратном пути вечером, а ночью деру дать.

— Ну, что ж, мысль смелая, хоть и глупая.

— Да ладно. Ты дюже умный. Дело говори.

— Так вот сейчас, когда мы шли, из тех развалин Клавдия знаки подавала.

— Да врешь?!

— А я, чтоб она поняла: мол, вижу, не высовывайся, — стал хромать и на одной ноге скакать. Она и поняла. А ты прицепился.

Семен задумался. Высыпал из карманов пригоршню окурков. Аккуратно развернул их, ссыпал табак в горсть и, оторвав от какой-то бумажки косую полоску, соорудил громадную козью ножку. Поднялся, сходил к капо, прикурил, вернулся, сел, свесив ноги в котлован.

— Что ж дальше? — Не спросил, выдохнул.

— Потерпи. Придумаем, Сеня.

— Ладно, Только вы с Иваном больше не шепчитесь. Я ведь только так храплю, а все слышу. И, между прочим, побольше вашего у капо выведал. Они, понимаешь, хотят русских, наших то есть, заманить. Сдать им Акмонайские высоты, пропустить мимо, а потом ударить с тыла, и, мол, русским капут. А ты стараешься, доты им выкладываешь, вроде мастерством хвалишься.

— Хвалюсь, Сеня, хвалюсь. Смотри: я ж ямку в котловане не засыпаю, а быстренько в один кирпич закладываю. Потом на него — бетонный бункер. Сверху хламу, маскировки навалим и… дот готов. А чуть пулемет да патроны сюда втащат, кирпичики-то и провалятся. Бункер осядет, и могилка готова: только взрывать — иначе не выбраться. А они ж себя не станут взрывать.

Семен подумал, похмурился. Расплылся в улыбке:

— А ты — голова! Я думал, ты так, балаболка. Ладно, давай, старайся. Я тебя кирпичом обеспечу. А как же с Клавкой? Ее-то, дуру, не сцапают?

— Не думаю. Она, по-моему, зря не рискнет.

Вечером на обратном пути из-за развалин навстречу колонне вылезла какая-то грязная, кособокая оборванка с таким же грязным узелком. Подковыляла к солдату-конвоиру, раскрыла узелок, достала серую вареную картошку, принялась объяснять на странном, бывшем тогда в ходу наречии:

— Ку-шать! Ам-ам! Есен. Ням-ням!

Солдат брезгливо поддел узелок дулом автомата и швырнул его в толпу. Картошка рассыпалась. Лагерники, не останавливаясь, старались подхватить хоть одну картофелину и тут же вместе с кожурой отправляли в рот. Досталось по картофелине Сергею и Семену. Семен сразу запихнул в рот всю картофелину, а сам, вытаращившись, не спускал глаз с оборванки. Наконец, узнал. И лицо его преобразилось. Нарушая порядок, заорал:

— Бабуся, приноси еще картопельки. А то обрыдла одинаковая еда.

— Завтра, детки, завтра утречком принесу, — деланно старушечьим голосом прокричала Клавдия.

Вечером Семен был возбужден. Еле вдвоем утихомирили. Наутро у развалин ждала уже толпа женщин — человек десять.

— Молодец, Клава! Соображает.

— А ты думал! — с гордостью за сестру откликнулся Семен.