В одно мгновение - [39]

Мама трет глаза, прогоняя остатки сна, встает и вытягивает руки над головой, слегка морщась от боли в поврежденных ребрах.

– Где Оз? – спрашивает папа, щурясь от солнца.

В последние два года о моем брате заботился он один. Я иногда сменяла его – ненадолго, когда папе нужно было в душ, или в парикмахерской, когда подходила его очередь стричься, но в остальное время рядом с Озом всегда был только папа. Брат вырос и стал слишком сильным, никто другой не мог с ним справиться.

Папа совершенно утратил свободу действий, и из-за этого между ним и мамой пролегла пропасть размером с Большой каньон. Родители вечно ругались по этому поводу. Мама хотела раз и навсегда решить проблему: отправить Оза в интернат или подыскать кого-то, кто будет за ним присматривать хотя бы время от времени. Папа отказывался.

– Хочешь, чтобы его пичкали лекарствами и держали на цепи? – возражал он маме. – Как раз это, Энн, с ним и сделают. Вот что ты на самом деле предлагаешь.

– Я предлагаю хотя бы на выходные куда-то его отправлять. Я хочу, чтобы у нас была хоть какая-то жизнь.

– У нас есть жизнь, и Оз – ее часть.

– Я понимаю, Джек, но теперь в нем вся наша жизнь. Мы не можем никуда пойти. Ничего не можем делать вдвоем. К тому же он опасен.

– Он не опасен.

– Из-за него пострадала собака.

– Он не хотел ей навредить.

– Но навредил. Хотел он этого или нет, но он причинил боль животному. Он не понимает, насколько силен. К тому же он подросток. Просто подумай, насколько опасно такое сочетание.

Мама была права. Я это видела своими глазами. Если мимо Оза проходила девушка – особенно светловолосая, с большой грудью, – у него по лицу разливалось откровенное любовное томление, страстное желание, явное стремление прикоснуться, и от этого мне делалось не по себе.

– Я буду за ним смотреть, – говорил папа.

– Ты не можешь смотреть за ним постоянно.

В их приглушенных голосах слышалось раздражение. Такими были все их ссоры: злые, гневные реплики хлестали и стегали, наполняя дом напряжением, которое через несколько дней стихало и сменялось оглушающей тишиной. Тишина была ничуть не лучше ссор.

Мама не знает о том, что мы с папой как-то раз возили Оза в Коста-Месу посмотреть на один из таких интернатов. Но мы даже до входной двери не добрались. Оз лишь мельком взглянул на обитателей интерната – те гуляли по дорожкам, валялись на газонах, что-то бухтели себе под нос – и психанул. Папа догнал его на парковке, иначе он выбежал бы прямо на дорогу.

Мы ни о чем не сказали маме, но папа окончательно исключил для себя такой вариант. И я тоже. Оз – часть нашей семьи, и в таком месте ему нечего было делать.

– Он с Обри? – спрашивает папа без особого беспокойства в голосе.

В крайнем случае за Озом всегда присматривали Хлоя или Обри – пока тот был под действием успокоительных вроде бенадрила.

Мама, слегка качнувшись, хватается за поручень кровати, чтобы не упасть. Папа поворачивает голову. Мама открывает рот, чтобы что-то сказать, но не может произнести ни звука. В конце концов она мотает головой, опускает глаза.

Я смотрю, как меняется выражение папиного лица: от сомнения к недоумению, от недоумения к тревоге, снова и снова.

– Я ушла за помощью, – бормочет мама. – Он пошел меня искать.

– Ты его бросила? – говорит папа, и ужас, который он испытывает, уступает место чему-то совершенно иному.

Лицо заливает краска, черты словно сминаются под властью такой ярости, что я больше не могу на него смотреть. Я сбегаю, бросив их одних. Меня не оставляет один-единственный вопрос: что мы такого сделали, чтобы заслужить эти муки?

40

Мы вернулись. Сегодня утром папу с Хлоей на машине скорой помощи перевезли в Миссионерскую больницу – ближайшую к нашему дому. Я смотрю, как мама входит в нашу пустую гостиную. Бинго шагает рядом с ней. При виде Бинго я испытываю невероятную радость. Мне просто не верится, что он выжил и остался невредим. Все последнее время за ним присматривали Обри с Беном, и, судя по тому, как круглится его живот, Бен его ужасно разбаловал.

Дома стоит непривычная тишина – как будто мы ошиблись адресом. В гостиной царит бардак после сборов, которые мы вели уже целых тринадцать дней назад. Посреди комнаты разбросаны открытые коробки, в которых хранится наша лыжная одежда. У лестницы валяется мой школьный рюкзак. Пластмассовые солдатики Оза выстроились на полу, готовясь к атаке. К дивану привалились Хлоины высокие ботинки на шнуровке.

Я гляжу на ботинки и вспоминаю, как в последнюю минуту она все же решила сменить их на старые зимние сапоги на войлочной подкладке. Кто знает, может, это решение спасло ей жизнь.

Мама пробирается через весь этот бардак, пошатываясь поднимается по лестнице, идет в свою комнату. Стаскивает одежду, в которой прожила последние десять дней, бросает ее в мусорный пакет и забирается в душ. Она стоит под ним, пока не заканчивается горячая вода. Надев толстый мягкий халат, она натирает кремом растрескавшиеся ладони, спускается вниз, наливает себе бокал вина. Затем еще один. После третьего бокала она поднимается обратно по лестнице, сворачивается клубком в постели и почти отключается.