В одно мгновение - [37]

– Я была рада, что погибла Финн, – всхлипывая, призналась она матери в первое утро в больнице. – Как… как я могла такое подумать? Финн умерла, а я увидела ее и почувствовала облегчение, что это не я. – Тише, милая, – успокаивала ее миссис Камински. – Мы не контролируем свои мысли. Мы контролируем только поступки.

– Допустим, – ответила Мо. – Но когда Оз не вернулся вслед за Бобом, я ничего не сделала. Ничего. Ровным счетом. Я. НИЧЕГО. НЕ. СДЕЛАЛА.

На это миссис Камински молча кивнула, и в глазах у нее показались слезы. Мо много плачет. Она редко спит, а когда не спит, то все время плачет. Ее лечащий врач разрешил перевести ее в Миссионерскую больницу в Лагуна-Бич. Ей придется пробыть там минимум пару недель – пока не станет ясно, что пальцам у нее на ногах больше не угрожает инфекция.

Врачи говорят, что ноги у Мо заживают, хотя выглядят они все хуже и хуже. Верхний слой кожи на пальцах коричневый с золотистым, весь в пятнах, с черными разводами, как шелуха сгнившей луковицы. Все это трескается, идет волдырями, куски отмершей плоти отваливаются, и под ними проступает нежная розовая кожица.

Мо отказывается смотреть на свои ноги, отказывается принять свою новую жизнь, словно не может смириться с тем, что эти уродливые пальцы и в самом деле принадлежат ей.

37

Врачи решили, что пора разбудить папу. Отек мозга наконец спал, жизненные показатели остаются стабильными. Сейчас поздний вечер: это время выбрали специально. Люди приходят в себя не мгновенно, иногда на это требуется несколько часов, а тишина и покой ночи уменьшат сопутствующий стресс.

Папина правая нога закована в хитроумное устройство с ремешками, винтами и пружинами. Подсоединенные к рукам десятки трубок и проводков переплетаются словно лианы. Я с восторгом смотрю на все это и восхищаюсь современной медициной, гениальными врачами, которым удалось спасти папу.

Его лицо скрывает отросшая за неделю густая щетина, он сильно похудел – щеки ввалились, обычно крепкое тело теперь, под больничными простынями, кажется чуть ли не хрупким. Но все равно это он: я узнаю благородство, которым всегда лучится его лицо, замечаю смешинки, словно навсегда застрявшие в тоненьких линиях возле глаз. Я гляжу на папу и так сильно скучаю по нему, что мне хочется накричать на докторов, лишь бы они поскорее его разбудили.

Мама стоит у кровати и держит его за руку. У нее на лице так явно читаются страх и тревога, что я бы многое отдала, чтобы узнать, о чем она сейчас думает.

Анестезиолог вставляет шприц в катетер для капельницы. Проходит несколько минут, и вот наконец показатели пульса на приборах оживают, а папа начинает шевелиться. Здоровая нога двигается под простыней, пальцы второй руки – той, которую не держит мама, – сжимаются. Вена на шее набухает, губы складываются, произнося мое имя. Потом он зовет Хлою, и анестезиолог обеспокоенно поворачивается к папиному врачу.

– Джек, все хорошо, – успокаивает его мама.

Она делает шаг вперед, сжимает папину руку обеими ладонями, и он откидывается обратно на простыни, словно мамины слова пропитаны хлороформом. Я сглатываю слезы, представив себе боль, которую он испытает, когда вновь придет в себя и узнает обо всем, что с нами произошло.

Все вздыхают, осознав то же, что и я. Спустя несколько минут, когда папа вновь шевелится, анестезиолог уже держит наготове шприц. На этот раз все проходит чуть лучше: папа, услышав, что мама зовет его по имени, принимается лихорадочно оглядывать палату, наконец находит маму и пристально смотрит ей в лицо. – Все в порядке, – говорит она. – У нас все в порядке.

Это ложь. Но без нее сейчас никак.

– Хлоя… – хрипит папа.

– Она здесь. Она в порядке.

Папа успокаивается и закрывает глаза. Он не знает, что нужно спрашивать про Оза. Он думает, что у Оза все нормально, что моего брата спасли вместе с ним.

– Мистер Миллер… – Лечащий врач делает шаг вперед, и маме приходится отойти.

Врач задает кучу вопросов, чтобы оценить, есть ли повреждения мозга. К счастью, кажется, всё в порядке. – Вам повезло, – закончив, заключает врач.

Не думаю, что папа с ним согласен. Папа изо всех сил сдерживает свои чувства – так, что даже дрожит от напряжения. Он не слушает врача, когда тот сообщает ему, что у него больше нет селезенки, что нога у него будет заживать от четырех месяцев до полугода, что он навсегда останется хромым, что он пробудет в больнице еще две недели и на протяжении пяти недель будет вынужден передвигаться в инвалидном кресле, что в течение ближайшего года, а то и дольше ему несколько раз в неделю придется проходить физиотерапию.

Папа ничего этого не слышит. Он все так же пристально смотрит на маму, не сводит с нее глаз, словно делясь силой и отвагой, которых не мог дать ей в горах. Его переполняет чувство вины, я это вижу. Он винит себя даже не в том, что случилась авария, – папа твердо верит, что мы не вольны управлять своей судьбой; нет, он винит себя в том, что не смог остановить ее в самом начале, не смог ничего изменить, исправить, хоть как-то защитить свою семью.

Врач наконец уходит. Как только дверь у него за спиной захлопывается, мама начинает плакать – у нее дрожат плечи, она вся трясется от рыданий, которые до сих пор сдерживала, но теперь ее с головой захлестывает горе.