В ночи - [3]

- Здоровое нервное возбуждение, - сказал он.

Герман знал, что ему нельзя отойти даже за пределы двора, что там двора, он панически боялся (страх этот передался ему от его бывшей жены) тротуаров, бетонных плит и кафельной плитки; содрогался при виде битого стекла и стыдился осенней грязи.

- Как вижу, - сказал он, - так сразу представляю себя - весь в говнище, голова запрокинута, а потом ещё до дому кто-то доведёт, если не отметелит раньше.

Он дотронулся до правого виска.

- Правый сегодня болит, собака, - сказал он.

Память его стала подводить. Он сегодня мне это уже говорил.

Обычно словоохотливый, теперь он иногда скакал от темы к теме, кратко обрисовывая их и уходя, как только его начальные рассуждения забывались.

- Чайку сваргань, а?

И, пока я ходил к чайнику, напевал козлиным голосом:

- Так-то, друг мой Александр, на часах уже семь тридцать!

И вдруг совершенно серьёзно произнёс:

- Значит, скоро. Три с половиною часа осталось.

Я буркнул:

- Ладно тебе на себя наговаривать. Может, сегодня обойдётся.

- Hе видишь. Hе видишь, - он поглядел на грязный потолок. - У меня постоянное чувство. Оно похоже на медленную тошноту - иногда приливает, иногда отхлынет, и я стою один на берегу, - мне даже кажется, что всё это будто снится. В книжках пишут, - такое бывает от сильного душевного волнения. Одни дураки книжки пишут, другие книжки читают. Я докукарекаюсь сегодня. Я сегодня считал дежавю - это вроде моих приливов; потом, когда вся эта Вселенная замерцала и сжалась в маленькую пятиконечную звезду, я посмотрел на неё, оттолкнул, и понял, что вышел за пределы своего тела, вышел за сигаретами и дошёл в таком состоянии до третьего поворота, там, где рыбный магазин, знаешь? А потом я тихо вернулся обратно - ты ходил по своим-моим делам, а я был словно космонавт на Луне. Я даже не мог спросить ни у кого - как пройти или который час.

Он закашлялся.

- Твою отраву я не выпью. Она меня вылечит. А, может быть, я не хочу лечиться. Ты серого мира не видел. Коричневого мира не видел, до судорог не смеялся, глядя на красного светофорного человечка. Ты не поймёшь.

Герман встал с пола, подошёл к окну - на подоконнике стояли шахматы; мы не закончили с ним вчера.

- Ставлю тебе мат в три хода, - сказал он.

И он поставил.

Я говорил Герману, что ему лучше уснуть. Если приступ найдёт его во сне, это будет не так страшно. Он хотя бы не запнётся, не поведёт плечами, не начнёт спотыкаться, глядя уныло в одну точку, повторяя одно и то же слово - просто проснётся и тут же уснёт, а когда проснётся окончательно, то ему уже снимут давление и голова будет трещать, как она всегда трещит _после_.

Он только махнул рукой.

- Ты знаешь, как лечат эпилепсию? Они сковывают твой мозг, они заставляют его сбавить обороты, потому что в любую секунду...это может случиться в любую секунду - от стакана пива, от лишнего часа на работе, от плохого настроения...впрочем, препараты мне хорошего настроения не добавят. Вот с препаратамито я и буду несчастлив - хмур, молчалив, раздражён. Обкорнанный мозг будет постоянно вопить, а я никогда больше ничего не смогу.

Совсем никогда. Словно лоботомию сделали. Уехал бы ты, зачем время тратишь?

Я уже и сам думал об этом. Умом я понимал - вот человек, которому совершенно безразличен он сам. Человек, который привык к себе, к своим ужасным припадкам, который живёт в густом, вязком тумане, видит жизнь сквозь всполохи, руки у него дрожат и исколоты шприцем; травит анекдоты.

Я думал об этом. И успел убрать всё от него, когда он повернулся налево. Потом, ближе к половине двенадцатого, его понастоящему повело, он минуту примерно боролся, впрочем, безуспешно - так тяжеловес борется с желанием раздавить соперника в весе пера - маленького и надоедливого; он поворачивал голову туда-сюда, постепенно увеличивая темп, звуки издавал только неопределённые, похожие скорее на мычание; если бы кто знал, как ужасно слышать мычание взрослого мужчины, здорового, почти здорового, трезвого, только что - бывшего в твёрдой памяти!

Он затих, я ринулся за шприцем и водой.

Через десять минут его, сонного, опять скрючило - хорошо, что я не успел ему ничего вколоть. Зубы он сжал, этот припадок был не сильнее - но серьёзнее предыдущего.

Кажется, он потерял сознание минуты на две, а потом очнулся и совершенно нормальным, здоровым таким голосом молвил:

- А водка нынче стала не та. Дорого.

Hакатил третий вал. Его он пережил, кажется, только застыв.

Если выпадение сознания и было, то я его не заметил.

- Совершенно ненормальная у вашего подопечного эпилепсия, - сказал мне врач сегодня. - Такого и не бывает, чтобы без выпадения сознания.

- Ещё он иногда говорит.

- Все они...-врач шмыгнул красным носом. - говорят. Только со временем - всё меньше и меньше. Отпечаток, знаете ли, накладывает.

Хотелось выть. И с каждой минутой всё отчётливее проступало это желание - невозможно передать, что я чувствовал тогда, у врача, что я чувствовал, когда вызвал первый раз скорую, и во второй тоже.

Во второй раз приехал долдон молодой с чемоданом. Он замечательно смотрелся бы на мясокомбинате, но здесь ему было не место. После него остались грязные, медленно сохнущие на паркете следы, неграмотная записка на печатной латыни и запах перегара.