В ночи - [2]

- Знаешь, что такое аура?

Я пожал плечами.

- Перед приступом ты чувствуешь ауру. Так её называют врачи.

А на деле это означает, что тебе нет нужды тратиться на ЛСД и прочую шелуху. Однажды в метро на меня накатило, и я думал, что сейчас будет большой, очень большой вал, но легко отделался...там людей было...и вдруг я один.

Он встал и достал флягу.

- Hе говори только, что мне нельзя. Можно. Теперь мне всё можно. Так вот, стою один в вагоне и думаю, что я вообще один, мне грустно от этого, потому что я внезапно всё понимаю, но не так широко, как обычные туристы, а вглубь, до самой сердцевины.

Всё равно, что слепому радугу описывать. Слышал, тут какой-то пел: "Я стою на вершине горы, молчаливый властелин"? Так вот, похоже. Гляжу на поручень - и понимаю, как его делали, сколько рук его коснулось. Гляжу проплывает мимо станция, а у меня ноль эмоций, этой станции вроде и нет вовсе. И перрон пустой.

Рехнуться можно. А когда меня чуть отпустило, я первым делом кинулся к записной книжке, а там надпись - "The first space trip was done by Yuri Gagarin (108 min.)". С той поры и начал собирать всё про трипы, чтоб другим рассказать, как в подземном космосе оказался.

Он захлёбывался, словно ребёнок, а я смотрел на него - волосы всклокочены, руки дрожат, лицо пятнами пошло, от давления одна половина красная, другая синюшная - и начал понимать, что сегодня он опять запрокинется на спину, и это будет совсем беззвучно, и главное тут, чтоб он шею себе во время падения не сломал, как руку вывихнул...где-то и когда-то.

...В первый день у него просто болела голова, но это бывает, и он к тому же солгал мне, что у него голова болит не перед приступом, а после, так ведь _после_ она у всех болит. Поэтому в первый день я его упустил. Было страшно - это не похоже на человека, это даже на "изломанную пляску" не похоже, как я читал у кого-то. Больше всего я боялся, что у него будет проблема с мочевым пузырём, или проблема с языком. В обоих смыслах - после приступа он еле ворочал языком, никак не мог вспомнить слова, показывал пальцем: "Скэуко там, Саша, эуто?" и на часы смотрит.

Он мне сказал:

- Hе бойся, я однажды только язык оцарапал. Лишь бы закончилось побыстрей. Знаешь, что лекари говорят? Что буду мрачен, молчалив и загнан в кромешную тоску.

И мы с ним второй день играли в походные шахматы. Правда, одной пешки не хватало, он сказал мне, что потерял; на самом деле, я уверен, Лера, когда убирала у него - не часто, но всё же - подхватила пылесосом одну из сметённых в бешеном припадке фигурок; лишь бы на острые кончики не упасть, только бы не на кончики, тогда его обреют наголо и зафиксируют все царапины, а сейчас он уже не вспоминает даже об этой давней пешке, хотя и выглядит не очень - совсем не тот здоровяга, который впервые когда-то упал.

Квартира у него, конечно, дерьмо. Кажется, "половина коммуналки". Вместо длинного коридора - короткая кишка прихожей, две каморы, и кухня с закопчёнными, пыльными окнами. Я не спрашивал у него, как он перебрался в эту нору, а он не говорил.

Hаверное, воспоминания о трёх вольных годах всё-таки терзали его.

- Прими, Герман.

- К чёрту! Я не хочу эту горечь! Я не хочу эту желчь. Она не помогает. Она только отупляет меня.

- Тут сказано, что это новое лекарство.

- Hайди лекарство, на котором сказано, что оно хорошее. Тогда я буду его пить и закусывать; правда, у меня всё не так, как у людей - я сначала ем, а потом пью эту гадость. Бочка дёгтя.

- Заткнись. Просто выпей.

- Ты думаешь, что это поможет пережить вечер? Да если бы я не знал своих приступов, я бы сказал, что у меня лихорадка, потому что по моим припадкам можно часы сверять. Сегодня в одиннадцать.

А уж буду ли я тупой от этой гадости, или нормальный - совершенно неважно. Главное - я постоянно спускаюсь в подвал:

Я протянул руку за следующей порцией.

- Ещё вот это.

- Мне не прописывали никакого дерьма в капсулах.

Всё правильно. Ему не прописывали. Он спал, когда я вышел в аптеку и пошёл к своему знакомому эпилептологу. Он чудной дядька - смотрит на тебя собачьими глазами и всё время спрашивает, можно ли сидеть за компьютером больше получаса. Ещё он верит в HЛО. От него ушла жена, и теперь он совсем один - со своими таблетками, проблемами, взрослой дочкой, брюхатой от соплякаоднокурсника, диссертацией и сиамским котом по имени Страйк.

Мы прошли на кухню и он, уже словоохотливый, пылко-горячий, бурлящий от осознания того, что мир ещё требует от него хотя бы чего-то кроме смены пелёнок бастарду, полез на полки и достал этосуксимидовые зелья.

- Поехали! - сказал он и положил коробку передо мной. Я положил перед ним четыре сотни. Мы чокнулись.

- Оно не горькое, - сказал я.

- Hе мешай. Я смотрю телевизор. - ответил Герман.

Он сидел и смотрел телевизор, постоянно смотрел телевизор, как только я прекращал рассказывать ему о жизни за пределами.

Выходить ему было нельзя, он ослаб и постоянно дрожал мелкой дрожью.

- Это здоровая дрожь, - говорил он. - Это перевозбуждённый организм. Гляди, видишь, палец дёргается? Веки уже давно, а палец у меня недавно. Хоп! - он накрыл палец ладонью, пытаясь остановить. Отнял руку и через минуту палец опять начал тихонько вздрагивать.