В непосредственной близости - [29]

Первым моим чувством было сожаление и стыд за выступающего. Однако же я вынужден признать, что мисс Чамли хихикнула без всякого сочувствия — совершенно как школьница. К моему удивлению, невысокий, морщинистый чтец умел декламировать. Лысая голова его то и дело поблескивала в свете фонарей. Он держал в руках несколько листов, и я сообразил, что адрес представлял собой плод совместных усилий.

Выступающий не догадался, а может, ему не хватило бумаги, или недостало опыта, чтобы переписать все набело, и ему пришлось перебегать глазами с одного листа на другой, вытаскивать третий, который оказался вверх ногами, заглядывать куда-то к себе под мышку и обращаться к нам из такого положения. Кто-то из доморощенных пиитов определенно владел затасканными поэтическими приемами, потому что в какую-то минуту нас попотчевали высоким штилем, потому что французы —

…себе на горе,

Браздили пенные валы седого моря.

Затем, через несколько строчек, нас вернули к теме мира:

И вот теперь, когда война позади,

Лишь чертовы янки стоят у нас на пути!

Я наклонился к соседке и только хотел поведать о своем замешательстве, вызванном происходящим, как она, прикрываясь веером, прошептала, что не слышала ничего более забавного с тех самых пор, как на ее конфирмации епископ обратился к пастве. При этом свидетельстве ума в столь очаровательном создании я преисполнился восторга и уже собирался признаться, что она покорила меня еще более чем прежде, но меня прервал раскат смеха с полубака.

— Что он сказал, мисс Чамли?

— Что-то про Билли Роджерса. Кто он такой?

Я испытал потрясение, но виду, разумеется, не подал.

— Один из наших матросов.

Дальнейшего я не слушал — пока до меня не донеслось:

Мистер Преттимен и его дама брачное

объявили намерение —

Теперь партию республиканцев немалое

ждет пополнение.

Ну разве можно так круто забирать к ветру! Должен заметить, к своему сожалению, что смех матросов смешался с неожиданными и весьма громкими аплодисментами. Это привело в замешательство нашего философа, и он смотрел вниз, залившись румянцем, равно как — наверное, впервые в жизни — и его достопочтенная нареченная. Я начал понимать, что настало время, когда матросам позволено дурачиться, и с некоторым изумлением прослушал вирши о мистере Брокльбанке; я даже умудрился выказать безразличие (несмотря на дружный хохот, который раздался с полубака!), когда чтец произнес:

…Ветер

Ревел так, что встанет и неживой.

Громко, как лорд Тальбот, когда стукнется головой.

Но у всего этого оказалась и другая сторона, и для меня тут же засияло солнце, ибо мисс Чамли сурово сказала:

— Как жестоко!

— Вы — сама рассудительность, моя… — ах, я не мог использовать даже столь простую форму обращения, как «дорогая», разговаривая с этой улыбающейся девушкой, которую знал с тех пор, как Господь вынул у Адама ребро, — …мисс Чамли.

Адрес на том не закончился. Чтец разглагольствовал не о верности и долге, но о пище! Может ли что-нибудь сравниться с искусством гибели? Суть заключалась в предложении направиться в какой-нибудь порт в Южной Америке, чтобы запастись свежим мясом и овощами.

Я не заметил никакой особой нехватки в нашем рационе и уже собрался сказать об этом своей даме, когда услыхал:

…и всяк знает:

Публика у нас на борту такие ветры пускает —

Что просто диво — почему корабль на месте застыл

И в Сиднейскую бухту до сих пор не приплыл.

Сэр Генри взревел и издал в направлении капитана Андерсона некий комический звук. Юный Томми Тейлор так смеялся, что свалился с сиденья. К моему удивлению, обращение на том кончилось. Оратор исполнил нечто вроде реверанса и вернулся в толпу переселенцев и моряков, которые толклись на баке и ведущей на него лестнице. От них выступавшему досталось немало аплодисментов. Некоторые скандировали нараспев: «Свежей пищи, свежей пищи!», но их голоса быстро стихли. Чтеца сменила миссис Ист! Она, видимо, оправилась после выкидыша, во всяком случае настолько, что могла передвигаться, но была болезненно худой, а под глазами лежали тени, словно она перенесла изнурительную болезнь.

— Это миссис Ист!

— Вы с ней знакомы, сэр?

— Я слышал про нее. Она была так больна, бедняжка — на волосок от смерти!

Миссис Ист запела.

Эффект был потрясающий. На «город» снизошла абсолютная тишина — ни звука, ни движения. Певица стояла, облаченная в простейшее платье, сложив перед собой ладони — в такой позе она походила на ребенка, а изможденный вид усиливал это сходство. Из ее уст лилась песня. Миссис Ист пела без музыкального сопровождения. Ее одинокий голос заставил умолкнуть толпу разогретых ромом моряков. Странную она пела песню — странную и простую. Я ее прежде не слыхал. Эта шотландская колыбельная — незатейливая, как цветы шиповника, — до сих пор не дает мне покоя. Дело тут не в Марион и не в миссис Ист; нет, дело, думаю, в самой песне — точно так же после похорон бедняги Колли у меня в ушах звучал призыв боцманской дудки. Конечно, в голове моей царила путаница — ведь я уже и позабыл, что такое сон — и, как тогда дудка боцмана, песня изменила все. Она открыла перед нами — передо мной — целое царство чувств и переживаний: залы, пещеры, дворцы… Как все глупо и невозможно! Слезы, которые мне удалось сдержать при вступлении в новую жизнь, потекли сами собой. Я ничего не мог поделать. Я плакал не от печали или радости. То были слезы — не знаю, как объяснить — слезы