В наших переулках - [98]

А когда Марья Александровна Крестовская, бывшая преподавательница родителей в театральном училище, первая жена философа Шпета (уже, кажется, арестованного к этому времени, но еще не расстрелянного?), подарила нам большого гипсового медведя (ума не приложу, каково было его истинное назначение!), тут же возникла новая игра: «Ресторан „Белый медведь“». Тогда старшие дети превращались в услужливых официантов, а младшие — в капризных посетителей ресторана. Особенно выразительна была входящая в «ресторан» под ручку пара — курносый Алеша и носатая Суламка Башмачкина (Суламка — плебейское российское превращение библейской Суламифи). Моя одноклассница, Суламка была крошечного роста и вполне подходила на роль дамы моего маленького брата.

Эмблемой же ресторана служит гипсовый медведь, поставленный на хрупкий столик, за которым, по преданиям, любил сиживать в Париже Тургенев в гостях у нашей прабабушки. Ну и так далее, все новые и новые игры или вариации старых. Или эти игры-забвения относятся к более позднему времени? Я же так больна! Но детская жизнь как симфония — ее мелодии сливаются, расходятся и снова сходятся, оттеняя и подчеркивая друг друга и при этом ведя основную тему.

Вероятно, паратиф не заразен? Иначе чем объяснить эту толпу детей вокруг моего ложа, когда я почти совсем не встаю? Или паратиф[8] давно прошел, а я лежу, потому что у меня держится и держится температура? Я не учусь. Стоит мне на день-другой пойти в школу, меня начинает лихорадить и температура снова повышается. И, главное, я не хочу поправляться. Я не признаюсь в этом и самой себе, но я не хочу быть здоровой. Меня как бы предупреждает какой-то инстинкт: моя болезнь что-то сдерживает, от чего-то предохраняет. Мама заботливо меня лечит и разрешает нам самые невероятные игры, переворачивающие всю комнату. Только чтобы к приходу папы все было убрано! Мама реже стала уходить из дому по вечерам. Устает в школе? Или ей лучше с нами, чем с Маклаковыми и Ланскими? А папа все чаще уезжает в далекие длительные командировки.

16

Это случилось в начале января 1936 года.

Папа был в отъезде, мамы не было дома. Мы, дети, рано улеглись спать за своей высокой ширмой. Младшие рано уснули, а мне, как это часто случалось, не спалось. Я тихо лежала под одеялом, по-прежнему мечтая об арктических экспедициях и необитаемых островах. Когда я услышала поворот ключа в наружной двери, а потом скрип двери в комнату, я по звукам уже поняла, что мама вернулась не одна. При отсутствии телефона гости довольно часто заглядывали к родителям неожиданно и поздно — поболтать, выпить чашку чая. Вот и сейчас мама прежде всего пошла в кухню. Загудел примус, звякнула крышка чайника. Я поднялась на колени в своей постели и через редкую ткань ширмы увидела, что в «папином кресле» сидит Николай Николаевич. Убедившись в том, что не происходит ничего необычного, я снова юркнула в постель. Вернулась в комнату мама тихо, стараясь не звенеть посудой, поставила ее на стол. Потом она зашла за ширму и спросила: «Ты спишь?» Мне часто доставалось за то, что я поздно засыпаю (как будто в том была моя вина), и потому на всякий случай я не ответила на мамин вопрос, притворяясь спящей. «Она спит», — зачем-то объяснила мама своему молчаливому гостю. И пошла в кухню за чайником. Она разлила чай и стала что-то резать ножом. Все это было привычным. Только очень уж было тихо, обычно с нами, спящими детьми, не церемонились. Запахло чем-то вкусным, мне захотелось есть. Я снова поднялась на колени, чтобы посмотреть, стоит ли «просыпаться» ради угощения. При приглушенном свете настольной лампы я увидела через холст ширмы четкий силуэт двух фигур. Николай Николаевич по-прежнему сидел в кресле, а мама присела на его подлокотник, и Николай Николаевич обнимал ее за талию одной рукой. Видно было, что он делал это привычно, небрежно и при этом изящно, как он обычно держал свою гитару. Сердце у меня гулко заколотилось, но очень осторожно и бесшумно я опустилась с колен в постель под одеяло. В комнате стали пить чай, все так же молча, а я лежала, затаив дыхание, и отчетливо представляла у себя в руках большой кухонный нож. Я медленно и сладостно вонзала его в грудь Николая Николаевича. И раз, и другой, и третий. А мама снова зашла за ширму и снова спросила: «Ты спишь?» Я молчала, отчаянно сдерживая дыхание. Потух свет, и из комнаты слышалось лишь какое-то отвратительное шелестение. Я резко поднялась и щелчком выключателя, находившегося в ногах моей кровати, залила комнату ярким светом. Выйдя из-за ширмы, я молча прошла мимо полураздетых мужчины и женщины и, зайдя на секунду в уборную, тут же вернулась. Потушив свет, я молча снова легла в свою постель. В темноте комнаты стояла настороженная фальшивая тишина.

Через какое-то время мама, полностью одетая, зашла за ширму и снова спросила: «Ты спишь?» Я не ответила. Мама присела на край моей кровати и стала мне шептать: «Понимаешь, Николай Николаевич опоздал на трамвай. Ему придется переночевать у нас. Но никто не должен этого знать. Ты же понимаешь, что теперь без прописки опасно ночевать не дома». Я молчала. Я знала про прописку. Но знала и другое. Смутно, но знала. Чем неотчетливее, тем отвратительнее. Меня тошнило. Физически тошнило. Казалось, что мучает запах копченой колбасы со стола. Я долгие годы потом не могла выносить этого запаха, запаха того сорта, что назывался «охотничьи колбаски». А мама снова зашептала: «Подвинься. Мне же негде спать. Дай я лягу с тобой». Я не шевельнулась. Мама вышла из-за ширмы и села в кресло. С тахты, с родительской тахты, отчетливо раздался мужской храп. И к моему тошнотворному отвращению прибавилось презрение: «Так ведь он ее не любит!» Мне не было еще двенадцати лет, но я поняла, что если один страдает, а другой спит, значит, этот другой не любит. Я даже пожалела маму. Не прощала, но брезгливо жалела.