В наших переулках - [86]

Подвалы на наших глазах стремительно заселялись, набиваясь до отказа выходцами и беглецами из деревень. Они приносили в московский быт свои обычаи и привычки. На утоптанной и без них земле двора они в выходные дни и праздники устраивали танцы под гармошку, пристукивая ногами и кружась совсем по-волковски. Звуки гармони и пьяное пение доносились часто и из окон подвалов, где до того только хранились дрова.

Я влюбилась в одного рыжего и ражего парня из подвала: меня пленило его розовое блестящее вискозное кашне, которое он носил под пиджаком. Ни слова «вискоза», ни такого обычая, ни такой смелости красок в мужском наряде я еще не слышала и не видела. И не устояла. Парню было лет двадцать, я никогда не обменялась с ним ни словом, и моя страсть осталась для него, как и для всех прочих, тайной.

Впрочем, большее и пронзительное впечатление на меня во дворе производила одна городская семья, на примере которой я ощутила, что такое бедность и унижение старого, как бы дореволюционного образца. Муж, жена и девочка (примерно моего возраста) — они не жили в наших домах, а приезжали к нам откуда-то обслуживать тех, кто в них нуждался и мог им что-то заплатить. Они выколачивали во дворе ковры, выбивали мебель и шубы, кололи дрова, мыли и натирали в квартирах полы. Тощие, малорослые, слабые, бледные, они все это делали, казалось, из последних сил и подобострастно благодарили за каждую подачку, тут же скармливая съестное своей прозрачной, молчаливой девочке. Было впечатление, что они никогда не расставались друг с другом. Какие несчастья стояли в прошлом за их бесправным и бедственным положением? Помнится, что произносилось слово «туберкулез» при упоминании этой семьи. Я же отчетливо чувствовала, что они несчастные и городские, что они страдают как-то особенно унизительно и беспомощно. Когда я начала читать Достоевского, а с помощью мамы я стала это делать очень рано, представить и пережить крайнее унижение бедности помогала мне не наша собственная нищета, а память об этой семье, скоро куда-то сгинувшей. Не могу вспомнить их имен. Кажется, женщину звали Катей. Во всяком случае красные пятна на ее худых вялых щеках были такими же, как у Катерины Ивановны Мармеладовой. Однако никаких претензий на «образованность» и «благородство» у этой, арбатской, не было, и унижения она несла полностью покорно, без попыток бунта.

Иногда, к вечеру, в щели нашего двора раздавались звуки шарманки и протяжное пение нищих бродячих артистов. И тогда уже мы сами повисали на подоконниках нашей комнаты, благодарно слушая любую песню, а потом бросали вниз плату за удовольствие и свою долю благотворительности — пятачок или другую медную мелочь, завернутую в бумажку. Ведь еще не было не только телевизоров, но и радио. Каждая музыка воспринималась подарком.

С лета тридцать третьего года образовалось наше особое положение во дворе. Прежних друзей ранних лет, интеллигентных девочек из окрестных домов, по-прежнему не пускали гулять во двор, оберегая из от тлетворного влияния «улицы», и двором они воспринимались как чужая чистая каста. Мы же, дети Стариковы, образовали промежуточный слой. Летом, а чаще только весной и осенью мы играли во дворе вместе с его постоянными обитателями. Зимой же, когда двор заваливало снегом, мы катались на санках, лыжах и коньках-снегурочках на Кружке и на Новинском бульваре, встречаясь с моими интеллигентными подругами. Постепенно к этим связям присоединились и школьные. Наш брат Алеша как полноправный член разделял «женское» общество на сквере и на бульваре, но во дворе он быстро сблизился с местными сорванцами-мальчишками.

То, что мы стали частью двора во всей его социальной пестроте, кажется, определило и то, что наша ранняя юность была более открыта разным сторонам бытия, чем у наших детских приятельниц, на всю жизнь сохранивших свой замкнутый кружок. Мы не боялись двора, потому что нас, в отличие от моих прежних подруг, было все-таки трое. Имело значение и то, что у нас был брат, смело разделявший дворовые развлечения мальчишек и тем самым оберегавший нас от обид с их стороны. Но тут сыграла роль и наша мама с ее общительностью и умением поддерживать отношения с самыми разными людьми. Стоило нам начать гулять во дворе, и она тут же разделила с нами его интересы. В общем наш двор постепенно стал частью родного дома для нас. Впрочем, в большей степени это касалось младших — брата и сестры. Двор сыграл свою роль и в будущем увлечении нашего брата всяческой «физкультурой»: футболом, упражнениями на турнике, устроенном как раз напротив наших окон. Я же все-таки не стала до конца непременной частью дворовой жизни, мне все больше нужны были книжные впечатления и порожденные ими фантазии.

В 80-е годы в светлой церкви где-то в Сокольниках у гроба мужа нашей университетской приятельницы я в последний раз встретилась с Вавочкой Петровской, ровесницей, соседкой по переулку и подругой самых ранних лет. В ее оживленном лице все еще сохранились младенческие приметы: льняные волосы, прозрачные глаза цвета незабудок и румянец, больше всего напоминавший мне малиновый кисель, просвечивающий сквозь залившее его молоко. Само сравнение — из той давней, детской жизни, даже не 30-х годов, а 20-х, когда нас еще кормили киселями и молоком. Вероятно, в 80-е годы и Вавочкины краски уже поблекли, но то, что они видятся прежними, говорит об их продолжительной стойкости. Несмотря на печальную церемонию панихиды, по всем правилам, с прекрасным певчим хором, Вавочка, отведя меня чуть в сторону, там же в церкви, улыбаясь, напомнила мне, как под теплым майским дождиком мы ходили с ней по Кружку, укрываясь одним большим черным зонтиком, утыканным изнутри пахучими и влажными тополевыми ветками. Я рассказывала ей «Отверженных», еще не дочитанных мною до конца. Я любила тогда передавать слушателям о том, что прочитала, или вслух сочинять что-то свое. В тот раз, по словам Вавочки, я свое повествование закончила так: «И тогда Фантина стала падшей женщиной. Я, правда, не поняла, что это такое, но я сегодня спрошу у мамы, а завтра подробно тебе расскажу».