В наших переулках - [121]

Я не увижу никого из косогорцев до самой весны 1988 года, когда вдруг из бездны истекшего времени по телефону раздался незнакомый мужской голос, назвавшийся Анатолием Георгиевичем Загородним, и предложил всем нам, кто в Москве, встретиться у Инны Левитан. И мы собрались, и мы увидели друг друга: Инна и Гарик, Женя Стечкина и Толя, Лёля, Алеша и я. Андрей Турков сильно опоздал, но все-таки и он пришел. Все было мило и просто. И стол хорошо накрыт в трехкомнатной чистенькой квартирке где-то в Беляеве, и салаты вкусны, и воспоминания непринужденны. Да, Слава Стечкин, младший из братьев, был убит еще в 1942 году. Посмертно получил Героя Советского Союза. А Игорь? Игорь? Неужели вы никогда не слышали о пистолете Стечкина? Это же он — его создатель! Всю жизнь работает в Туле на оружейном заводе. Олег там же в Туле преподает марксизм в пединституте. А вот Женя — московский архитектор, уже на пенсии. А ты, ты Толя? Это спрашиваю я, а сама думаю: неужели это ты? И словно читая мои скрытые мысли, Толя докладывает: «Вот, всю молодость боялся стать военным. И все-таки моя инженерная специальность привела меня в армию. Полковник в отставке. Ужасно болят ноги, боюсь, что придется делать операцию». Боже, Боже мой, как грустно. Что Толя думает обо мне? Но он же не был в меня влюблен.

25

Зима 1938–39 годов ознаменовалась для меня двумя дружбами: новым сближением с папиной женой Анной Ивановной и появлением у нас в квартире Нины Ашмариной, девочки на год меня старше и оказавшей на меня довольно сильное влияние.

Я снова стала регулярно бывать у Анны Ивановны на Кропоткинской в их с папой темной комнатке с выходом прямо на лестницу. Как преодолела я ревность к папиной жене? Как-то постепенно. Видимо, взрослые вели себя умно. Мама всегда поощряла мои все более частые прогулки на Кропоткинскую. Там меня встречали с неизменной приветливостью. В сентябре тридцать восьмого года Анна Ивановна устроила очередное «головковское» сборище. У меня, конечно, не было сил от него отказаться. В общем, к началу тридцать девятого года нас связывали с Анной Ивановной очень нежные чувства. Она по-прежнему рассказывала мне нехитрые истории своей юности, никогда не касаясь отношений с папой. Я, увы, иногда исповедовалась ей в домашних горестях, прекрасно ощущая некоторое свое предательство по отношению к маме, но все еще считая себя вправе на него.

Сближение с Анной Ивановной дало мне возможность в какой-то степени проникнуть в психологию до сих пор незнакомой мне среды — добропорядочного городского мещанства. Где-то в Сокольниках в маленьком деревянном доме жили две сестры Анны Ивановны. Они и воспитывали ее дочь Галю после развода Анны Ивановны с первым мужем. Дух спокойной, размеренной, добродетельной жизни двух одиноких женщин на краю города каким-то образом доносился и до меня из разговоров с Анной Ивановной. Раньше я знала только своих дворянских и крестьянских родственников, представителей двух классов общества, сметенных революцией и потому, вероятно, остро ощущавших исторические вехи своего существования: до 13-го года, до 17-го года, до 30-го года… Каждая семейная веха мерилась историей: гражданская война, раскулачивание, процессы «вредителей» и т. д. В семье Анны Ивановны жизнь текла как бы одним потоком. Революция принесла в такие семьи как бытовые беды, так и преимущества. Самое большое — возможность учиться. Годы, проведенные в Малаховском интернате, подарили Анне Ивановне все знания и привязанности, а существование тихого домика в Сокольниках давало ощущение прочных неистребимых корней.

Я все чаще старалась прийти на Кропоткинскую несколько раньше возвращения отца с работы. Наговоримся с Анной Ивановной всласть, а тут и знакомый стук в их высокую, двустворчатую, совсем не комнатную дверь, а вот и он сам, все в том же стареньком пальто с вытертым каракулевым воротником и в такой же шапке пирожком, и какая счастливая улыбка при виде меня, и какое знакомое с детства ощущение от грубой шерстистости влажного сукна на крепко обнимающих меня руках. Близость с отцом у меня всегда была какой-то физически-плотской. Я и до сих пор тоскую по пожатию его сухой руки, по прикосновению моей к его поредевшим, а когда-то пышным волосам.

И как я виновата перед ним за свое отстранение от Анны Ивановны сразу после его смерти, за одиночество ее последних лет, ее, пережившей на год единственную дочь! Как такое получилось? Ощущение не оправданной ничем вины так остро, что я пока не в силах ничего объяснить. Одно скажу: если в злых порывах всегда надо бы себя сдерживать, то в добрых — слушаться только сердца, не принимая во внимание никаких опровержений логики и рассудка. К этому выводу привела меня вся жизнь. Если бы я еще всегда умела исполнять зовы сердца!

Семейство Ашмариных появилось у нас в квартире в тридцать восьмом году после того, как с падением Ежова энкавэдэшник Папивин был срочно убран из Москвы на Сахалин, чтобы там отсидеться в очередное смутное время и благополучно вернуться в столицу к самой войне уже генералом. Все эти сведения — по слухам, для нас связь с бывшими опасными соседями оборвалась вместе с письмом ко мне с Сахалина Тамары Папивиной, скучавшей в провинции по своей элитной 25-й школе, где так возвышала детей «ответственных работников» близость к детям Сталина и Молотова. Нина Ашмарина училась в той же, как теперь говорят, «престижной» школе. От нее я стала постоянно слышать рассказы о скромном благонравии Светланы Сталиной и о буйном озорстве ее брата Василия.