В наших переулках - [119]

И уж полней счастья и вообразить себе нельзя, как то, когда мы с Ириной ночевали у Загородних. Где мы все спали на Косой Горе? Не помню. В комнате Краевских было не более трех кроватей, аскетических железных кроватей, которые стояли тогда во всех больницах, общежитиях и пионерских лагерях. Две из них занимали хозяева дома. Где располагались остальные? Не помню; разве это имело значение, если тебя допустили в такое избранное общество, где почти все старше тебя и все прекраснее? Но вот однажды, в силу каких-то новых обстоятельств (может быть, кто-то приехал из Москвы? — такое случалось), стало ясно: девочкам негде спать. И тогда Толина мама пригласила ночевать кого-нибудь из нас на сеновале. Почему у врача был сеновал? Кажется, держали козу. Но всё это неважно, неинтересно. Важно только то, что мы с Ириной будем спать у Загородних. И днем на волейбольной площадке Толин брат шепнул Ирине, что этой ночью хозяйка дома как раз дежурит в больнице, значит, можно вообще не спать. В самом деле, зачем спать? Вечером, с подушкой и простынями в охапке, мы перебираемся к соседям. Жара не прекращается. И хотя мы только что выкупались в Воронке, духота томит. Окна распахнуты настежь, пахнет душистым табаком, вокруг абажура над большим столом порхают ночные бабочки, а мы играем в лото. Будем играть всю ночь, решаем единодушно. И хотя у меня слипаются глаза после волейбола и купания, я блаженно таращу их: разве можно спать, когда такое счастье? Я с взрослыми могу всю ночь играть в лото. Но вот Толин брат взглядывает на часы (единственные ручные часы на всех) и ахает: три часа! Толя вскакивает: «Ребята, спать! В шесть у мамы кончается дежурство». Мы с Ириной начинаем собирать наши спальные принадлежности, чтобы идти в сарай, но мальчики протестуют: на сеновале будут, конечно, спать они, мужчины, а женщины должны спать в доме, на их кроватях. Мне тоже хочется на сеновал, но отказаться от звания женщины? В первый раз быть названной женщиной и не признать за собой права на привилегии? И отказаться поспать на Толиной кровати? Он сам распорядился, обращаясь к нам с Ириной: «Ты будешь спать здесь, а ты — здесь». Мальчики ушли, свет погашен. Какое блаженство растянуться на Толиной кровати, да еще с панцирной сеткой! Долгие годы я буду вспоминать упругую панцирную сетку как верх комфорта. А тогда? Я хотела продлить блаженство, но едва успела прошептать про себя «как хорошо», глаза закрылись сами собой. И только я провалилась в сладкий сон, как послышалось тихое, но явственное: «Девочки!» С ужасом уставилась я на силуэт в светлеющем окне, а оттуда снова: «Девочки, дайте хоть одну подушку!» А мы спим голые. «Отвернитесь!» — командует Ирина, заворачивается в простыню и с ловкостью профессиональной волейболистки мечет одну за другой обе подушки в окно. Звук падения, что-то обрывается, шелестит, смех по обе стороны окна. Какое приключение! Какое счастье! Подумать только, я могла проспать это дивное, удивительное событие!

Как, где, на чем мы спали потом? Не помню. Где мы умывались? (Ванной комнаты не было.) Не помню. А вот что ели, хорошо помню. Не обращая никакого внимания ни на обстановку временного жилья, ни на одежду, Мария Николаевна Краевская везде соблюдала культ «здоровой и вкусной пищи». Сама ела мало-мало, еле поклевывала, но детей считала нужным кормить по всем правилам искусства. И хотя в Туле и в 1938 году продолжались сложности с покупкой еды, кулинарная марка дома Краевских соблюдалась. Тем более, что в этом доме в то лето соединились две признанные кулинарки — Мария Николаевна и Елена Николаевна. Они щеголяли друг перед другом памятью о диковинных с нашей точки зрения рецептах их помещичьей юности. Если ели селедку, то только под горчичным соусом, если салат с майонезом, то майонез стирали со всей тщательностью приготовления к торжественному пиру, если был бульон, то без крошечных пирожков его и не думали проглотить. И всё это на старой клеенке, сидя на простых табуретах. И часто поглощение сопровождалось ироническими историями об обедах у лунинской Елены Ивановны, их матери и нашей прабабушки, где ели точно такие же пирожки, но подавал их лакей в белых перчатках. Никогда никаких сожалений о перчатках, лакеях и экипажах не было. Старые рецепты блюли, а сожалений не было, воспоминания обычно сопровождались смехом. Ведь это Мария Николаевна, московская учительница, посылала в Лунино скопленные из своего жалования суммы для очередной уплаты заложенного имения. Она-то хорошо знала, чего стоили эти последние перед революцией лакеи ее матери.

Но каково было нашей маме тратить последние летние дни на соусы и пирожки! Ей, которая считала достаточным в деревне ставить на стол перед нами крынку молока и батон хлеба, а в городе тот же батон с чайником кипятка, на Косой Горе приходилось брать на себя львиную долю черной кухарочной работы, чтобы как-то отплатить тетке за гостеприимство. Жара стояла выше тридцати градусов, а плита в крошечной кухоньке топилась часами. И согнувшаяся мамина фигура — часами около нее. Ни тебе политических дискуссий, ни долгих чаепитий с воспоминаниями о Федотовой и Коонен. Здесь мама совсем сникла. И это при том, что я никогда не слышала никаких упреков в отношении мамы. Может быть, уколы и были, но не в нашем присутствии. Тетки ее любили и как могли помогали ей. Не было на Косой Горе и никаких обсуждений политических проблем. Вероятно, ссыльные Краевские были очень осторожны. Пламенная комсомолка Ирина время от времени ожесточенно ссорилась со своей матерью, но обменивались они сердитыми репликами только по-французски, к нашему, детей, сожалению, ничего не понимавших в их спорах. Взрослые понимали, но нас в отношения матери и дочери не посвящали. Может быть, я и была так счастлива на Косой Горе, что отдыхала от драм, сомнений и размышлений? Они ждали меня дома, в Москве. А здесь, несмотря на поникшую маму, для меня все было просто, ясно и весело.