В муках рождения - [14]
Эта картина так ошеломила Овнана, что он даже не почувствовал, как оставил его старец. Он стал разглядывать этот древний памятник, это чудо искусства, подобие которого он не мог вспомнить, где видел: в Константинополе или в Багдаде.
Пока он раздумывал, раздалось пение, храм наполнился индийским и арабским ароматным фимиамом, треножник закурился, как кадило, и дым, поднимающийся над ним, успокоил и размягчил его железные нервы своим дивным благовонием.
Овнан искал дверь и не мог найти входа. Он растерялся, почувствовав, что находится в тюрьме, но в великолепной тюрьме.
Не успел он подумать об этом, как невидимые двери в постаментах Ваагна и Астхик открылись и оттуда парами стали выходить жрецы и жрицы и становиться перед статуями. Их богатые, златотканные одежды радовали глаз, и пока Овнан разглядывал их, растворилась дверь постамента Анаит, откуда вышли верховный жрец и верховная жрица, красивая молодая женщина, Песни смолкли. Овнан узнал в жреце старца, который привел его сюда. Когда песни смолкли, раздалась грустная и нежная игра на свирели, которая волновала и ласкала слушателя. Тогда жрец указал жрице, чтобы она села, а сам, окруженный толпой жрецов и жриц, простер руки вверх и стал беззвучно молиться. Через несколько минут все заменили, как жрица, сидящая на треножнике, побледнела и вся затрепетала. Глаза ее раскрылись, но взгляд был неподвижен. Тогда жрецу подали книгу с чистыми серебряными листами. Старец раскрыл ее и, подав жрице, сказал властным голосом: «Читай, вдохновленная богами!»
Музыка умолкла, и наступила такая тишина, что слышалось только дыхание жрицы. Никто не сводил с нее глаз. А она, не отрываясь, смотрела на серебряный лист, меняясь в лице и вздрагивая всем телом. Наконец глаза ее загорелись, она оживилась и стала жадно читать. Из глаз ее потекли обильные слезы, уста раскрылись для вздохов. Тогда верховный жрец вновь повторил: «Читай, вдохновленная богами. Читай громко!».
И жрица заговорила в экстазе:
— Армения, мало тебе твоих страданий, твоих мук. Еще целы твои города, еще стоят твои храмы, еще слышатся голоса невест и женихов, еще плачут дети в колыбелях, еще трещит огонь в очагах, поднимается дым из ордиков[21]. Еще сыновья твои ходят, гордо подняв головы, сверкает железо в их руках и за поясом, а на головах блестят шлемы. Еще твои девушки одевают себя виссоном[22], руки их украшены запястьями, шеи — золотыми ожерельями. Но настанет конец всему. Города твои станут безлюдными, села останутся без домов, храмы твои — полуразрушенными. В домах твоих радостные голоса и свадебные песни сменятся плачем и вздохами, звон твоего оружья — лязгом цепей. Вместо звона ожерелий и запястий раздастся свист бича. Да, твои храбрецы будут пленниками на родной земле и на чужбине, твои девушки — служанками в отчем доме и в чужих краях. Повернешься на восток — и увидишь врага, повернешься на запад — и тоже увидишь врага. Будешь просить помощи — получишь презрение и поношение. Обратишь взоры в небо — оттуда посыплется на тебя град и поразит молния. Сыновья твои станут братоубийцами и ранят сердца своих матерей.
Овнан стоял неподвижно, сложив руки на груди, не сводя глаз со жрицы, с ее сверкавших глаз. Волнуясь, слушал он ее странный голос и говорил себе: «Если эта женщина только актриса, то она хорошо играет свою роль, я даже среди греческих актрис не видел таких. Если то, что она говорит, правда, то горе нам, горе армянскому народу. Но чем может доказать эта необыкновенная пророчица верность своих предсказаний?»
Между тем, жрица, склонив голову на грудь, казалось, была погружена в глубокий сон. Свирели продолжали свою грустную песню. Вдруг жрица вздрогнула, подножник под ней покачнулся, глаза ее раскрылись, сверкнули гневом, и, указывая на Овнана пальцем, она воскликнула:
— Ты хочешь доказательства, выслушай же, о чем мне поведала Артемида[23], чье прошлое перед моими глазами. Я вижу тебя прекрасным юношей, едва достигшим зрелости, горячим, как огонь, с сердцем, охваченным любовью, как луна нимбом. Но какая глупость, о горец, о бедный селянин из Хута, на кого ты поднимаешь взоры, на что надеешься? Ты осмеливаешься раскрыть свое пламенное сердце перед девушкой, увенчанной княжеской короной?
При последних словах Овнан вздрогнул, словно ужаленный змеей, и посмотрел на невидимую дверь.
— Куда ты смотришь, куда ты хочешь бежать? — продолжала жрица. — Ты хотел доказательств? Так вспомни прекрасные лунные ночи той весной, сад, благоухающий розами, куда трепетно входил ты с маленьким ключом в руках, первую ночь любви, с которой не сравнится ничто на свете, когда ты впервые услышал от любимой слово «люблю», ставшее для тебя причиной стольких бед и страданий. Да, первую ночь, когда ты, слуга, горец, поселянин, осмелился опуститься на колени перед юной княжной и поцеловать ей руку. Но годы счастья быстро умчались. Княжну, укрытую покрывалом, отправили на запад, к греческой границе, замаливать свои грехи, а тебя, избитого и закованного в цепи, — на восток, в один из монастырей, каяться в своем тяжком преступлении, в том, что ты не различил глубокой пропасти, отделяющей азата от аназата
