В Москве полночь - [40]

Водопроводчику стало каким-то образом известно, что Толмачев с подачи подполковника расколол его. Поэтому и устроили облаву на Толмачева и отсекли Василия Николаевича… Ко всему прочему на пропавшего Толмачева вполне возможно свалить вину за протечку. От этого он пришел в ужас. Не хотелось подыхать с клеймом предателя… «Так ему и надо!» Хороша эпитафия…

— Конечная! — потолкал его в плечо водитель. — Середа.

От этой самой Середы, большого села на тракте, добрался до Волоколамска, возвращаясь, таким образом, в Москву по большой дуге. Поближе к вечеру он валялся на зеленой травке в виду города Истры, неподалеку от мощных стен бывшего Ново-Иерусалимского монастыря. Под этими стенами Петр Великий, тогда еще не великий, а вьюноша царского роду, подавил стрелецкий бунт. Не стал дожидаться, пока сестрица Софья стул из-под него вышибет. Первым ударил! Так может, пойти навстречу пожеланиям коллег, первым сделать ход?

С Рижского позвонил помощнику подполковника:

— Привет, Максимычев! Как дела в конторе?

— Неважно… Погодите, дверь закрою.

— Времени нет, Максимычев!

— И все же — закрою. Извините.

Давай, давай, усмехнулся Толмачев. Дверь-то у тебя всегда закрыта, конспиратор… Небось, побежал докладывать о моем звонке. Либо дает ЦУ службе прослушивания. А может, напрасно катит бочку на человека? Ну, не нравится ему Максимычев, холодный педант, сушеный окунь… Так это проблема Толмачева, а не Максимычева. Мало ли кто кому не нравится!

— Извините, — сказал капитан в трубке. — Дверь прикрыл, а то сквозняк — все сдувает на пол. Хотя, как мне представляется, ни одна дверь не может по-настоящему прикрыть человека…

Ему, видите ли, представляется! Толмачев насторожился: философствующий сушеный окунь — что-то новое в ихтиологии.

— А у меня замки крепкие, — сказал он.

— Тем не менее, вас уже пытались обокрасть. А сейчас в Москве жуликов развелось — просто уму непостижимо…

Так, с дверью ясно. Молодец Максимычев, внятно объяснил.

— А что с Василием Николаевичем?

— Приболел, — после короткого молчания сказал Максимычев. — Ничего серьезного, но дня два придется посидеть на больничном.

— Можно его увидеть?

— Увидеть можно. Но лучше не надо. Постельный режим…

Толмачев вздохнул с облегчением:

— Я позванивать буду. Ладно? Ну, договорились. Василий Николаевич ничего не передавал?

— Как же, как же… Минутку. Так. Вы должны позвонить Игнатию Павловичу. Телефон тот же, но последние цифры двадцать два.

Эх, как можно ошибиться в человеке, подумал Толмачев, вешая трубку. Сушеный окунь… А Василий Николаевич ему пароль доверяет, который использует только на связи с Толмачевым. Игнатий Павлович — Павелецкий. Игнатий Кириллович — Киевский. Игнатий Борисович — Белорусский. И вся нехитрая арифметика. Людные вокзалы. И в центре.

Пока ехал на Павелецкий, не раз возвращался в мыслях к капитану Максимычеву. Курит по часам. И в сортир, наверное, ходит по расписанию. Бумаги ведет, обезличенные документы. С аналитиками Василий Николаевич сам работает. Выходит, чувства личной преданности не чурается капитан Максимычев. Тоже нечастое по нынешним временам свойство.

А Василия Николаевича, если правильно понимать иносказания капитана, не отсекли, а спрятали. До тех пор, пока с водопроводчиком и его компанией окончательно не разберутся. Иначе подполковник не смог бы дать Максимычеву задание позаботиться о Толмачеве.

…На Павелецком, как всегда, кипела крутая толчея. Астраханский скорый крепко опаздывал, что вовсе его не красило. У второго пути, куда должны были подать состав, из встречающих образовалась хмурая нетерпеливая демонстрация. В густой толпе и хоронился Толмачев до назначенного срока рандеву. Опять подошел знакомый по Вильнюсу связник, опять они спичками обменялись. Все, как раньше.

Только сумки знакомой в камере хранения не оказалось. А заложили в ячейку на сей раз потрепанную темно-синюю папку из пластика, с кнопкой. Не папка — мечта начинающего борзеть бюрократа.

Сел Толмачев в пустую электричку с опущенным пока токосъемником и при тусклом свете покопался в папке. Обескуражили его результаты раскопок. Нашел он паспорт на имя Горбанкова Николая Степановича, со всеми положенными печатями и пропиской. Толмачев, вернее, Горбанков, оказывается, жил в Кунцевском районе и был, слава Богу, холостым. Английской булавкой к подкладке папки пришпилили связку ключей, надо полагать, от квартиры. Еще раз, запоминая, высмотрел в паспорте новый адрес. Легенда, стало быть, прежняя — под именем Горбанкова, экспедитора нефтеперегонного завода, он в Вильнюсе и работал.

Ну, а самое главное, из-за чего весь сыр-бор разгорелся? Из паспорта бумажечка выпала. На ней круглыми ровными буковками подполковник написал: «Схоронись и замри. Высовываться опасно. Закончится все — найду. Д-2 — Сам. Ж. у.»

Под скамейкой сильно и ровно загудело, света над головой прибавилось. Запоздавшие пассажиры шумно прыгали в вагон. Толмачев вышел в тамбур, подождал, пока металлический голос пробормочет про осторожно и про двери закрываются и вышагнул на платформу. Электричка дернулась и поплыла в ночь без него.

Он медленно пошел на набережную Москвы-реки — думать. Конец текста читался просто — Василий Николаевич успехов желал, только и всего. А вот «Сам.»? Сам — в смысле начальник управления? Очень занимательно. Почему подполковник не мог полностью написать фамилию? Время у него было, если так тщательно буквы рисовал. Боялся? А посылать паспорт с новой фамилией, адресом и мордой лица — не боялся?