В Москве полночь - [35]

Свита перестала гудеть. Офицеры посмотрели на Ткачева. Тот пожал плечами и движением бровей отпустил гвардию. Ткачева, чувствовалось, заметно обескуражило прохладное приветствие московского начальника. Однако позы не сменил.

— Слышал, вас тут в заложники захватили, товарищ генерал-лейтенант? — спросил командарм после неловкого молчания.

— А ты, конечно, лично прибежал меня спасать? — ухмыльнулся Федосеев с некоторой брезгливостью.

— Если вовремя узнал бы — прибежал бы, — сверкнул крупными белыми зубами Ткачев. — Я ведь отвечаю за порядок на своей территории перед вышестоящими товарищами.

Федосеев побагровел, и Седлецкий решил, что генерал сейчас наорет на командующего Отдельной армией, как на последнего мальчишку. Однако Федосеев сдержался, посмотрел на свет стакан, набулькал из графина воды и залпом выпил. Напряженная тишина повисла в изукрашенном картами кабинете министра обороны — тщедушного, черноусого, похожего на каленый гвоздь, полковника. Еще вчера он был капитаном союзных погранвойск, командовал заставой на Пяндже. А министром в новой Шаоне стал потому, что доводился двоюродным братом премьеру.

Капитан, стремительно превратившийся в полковника и министра, еще не растерял чувства робости перед генералами, этими олимпийскими жителями, запросто свалившимися в его кабинет.

— Может, подать чаю, господа? — неуверенно спросил он, наблюдая, как Федосеев опять примеряется к графину.

И сам обрадовался возможности хоть чем-то себя занять: засуетился, расставляя чайный сервиз, принялся вскрывать банку с халвой, замахал на дылдоватого и ленивого порученца.

— Давай чаю, — согласился Ткачев. — И прикажи поискать рафинаду. Я вприкуску люблю. Давай, распорядись!

Министр бочком выскочил из кабинета.

— Рассказывай, как живешь-можешь, — потребовал Федосеев, по-хозяйски садясь в министерское кресло.

— А что рассказывать? — вздохнул Ткачев. — Или вам мало докладывают? Стукачей у меня в штабе хватает. Вот, полюбуйтесь… Тут сплетни и откровенное вранье, которое могло выйти только из моего штаба.

Он достал из нагрудного кармана истертую на сгибах газету и развернул, словно салфетку перед ужином. С первой полосы, насупив брови, смотрел он сам, командарм Ткачев, а под портретом аршинными буквами было набрано: «Гибель Отдельной армии».

— Уже похоронили… доброжелатели, — помахал газетой командарм. — А я — вот он! Так что рано меня хоронят.

Лишь теперь Ткачев присмотрелся к Седлецкому:

— Ты тоже из Минобороны? Сдается, мы встречались. В Генштабе, году так в восемьдесят седьмом? Нет?

— Вполне возможно, генерал, — кивнул Седлецкий. — Как эксперт, я иногда читаю лекции для работников Генштаба.

Этим и брал Ткачев: молодой хваткой, хорошей памятью, показной открытостью. Комсомольской демократичностью…

— Не сочти за труд, дружок, — продолжал командарм, сворачивая и пряча газету. — Зайди в редакцию и скажи там: приеду — ноги повыдергиваю. Главному редактору первому.

— Передам, — пообещал Седлецкий.

— Господь с тобой, Ткачев! — укоризненно сказал Федосеев. — Совсем ты в горах озверел — такие казни… Нехорошо. Статью, между прочим, я два раза прочитал. И два раза не мог понять: это правда или брехня, что русских офицеров тут берут заложниками и освобождают только под горючее и патроны?

— Бывает, — сказал командарм неохотно. — Война идет, дорогие товарищи, война! Самая настоящая.

— Может, меня отдадим в заложники дивизии Лопатина, а? — угрюмо предложил Федосеев. — У Лопатина как раз патронов не хватает. А ты меня и выкупишь. Я ж генерал — минимум на пару обойм к каждому стволу потяну…

— Шутите, товарищ генерал-лейтенант, — поморщился Ткачев.

— Какие шутки! — нахмурился Федосеев еще больше. — Война… Правда, кому война, а кому — мать родна. Как насчет воровства и распродажи матчасти у тебя в армии? Не слышал? Ну, молодец… Воровство — это плохо. У нас в суворовском училище за воровство у товарищей крепко били. А ты в суворовском не учился, Ткачев?

— Знаете же, что не учился, — глянул исподлобья Ткачев. — Вы меня для уточнения анкетных данных вызывали? Почти за шестьсот километров, если по прямой…

— Если по прямой, — задумчиво повторил Федосеев. — Старость не радость, все к черту забываю. Зачем же я тебя вызывал? Ах, да! Спросить хотел: почему сразу не явился, ведь тебя предупредили о моем визите! Но теперь спрашивать не буду. Это по прямой почти шестьсот километров. А ты же, как всегда, по кривой двигался. И это тактически верно, не зря штаны в академиях просиживал… Поэтому так долго и добирался. И в этой части претензий теперь не имею.

Ткачев медленно менялся в лице. Рубаху-парня он больше не играл. Ботинком размахивал уже чуть ли не перед носом Федосеева. С ребристой подошвы, с «трака», ошметки так и летели.

— Вы полагаете, — сказал он холодно, — если старше меня по возрасту и должности… то можете оскорблять?

Федосеев достал очки, нацепил и с холодным научным интересом оглядел командарма.

— Тебя, Ткачев, оскорбить нельзя, — сказал убежденно. — Вот если гниду назвать гнидой… какое же это оскорбление? Ладно. Даю тебе, Ткачев, час. Связно, и по возможности, откровенно, изложи, что думаешь о ситуации в округе и в твоей армии. Ну, предложения предложи. Вроде соцобязательств. Ты на них мастак был, на соцобязательства. Жаль, не разглядел тогда… Оставь сочинение в приемной. Видеть тебя больше не могу — изжога начинается. Все понял?