В море погасли огни - [50]

«Ранен, бредовое состояние», — понял политрук. Он взвалил краснофлотца на спину и отнес в окопчик.

С помощью старшины Бочкарев разжал краснофлотцу зубы и дал ему глотнуть шнапсу из фляги, найденной у убитого гитлеровца.

Краснофлотец вскоре пришел в себя и что-то пробормотал. Политрук наклонился к нему и спросил:

— Откуда ты? Где ваш батальон?

Краснофлотец отвечал невнятно. Бочкарев с трудом разобрал, что командир убит еще при высадке, что всюду танки… Нужны гранаты и пушки.

— Наши залегли, — едва шевеля запекшимися губами, бормотал раненый. Радиста убили, я дополз один… Дайте красную ракету…

— Что же нам теперь делать? — шепотом спросил старшина у политрука.

— Его надо в госпиталь. Иди накачивай лодку.

Старшина, решив, что на этом их разведка и кончится, поспешил выполнять приказание. Когда он вернулся из камышей к окопчику, то увидел, как политрук заканчивает перевязывать краснофлотца.

Они вдвоем перенесли раненого в лодку и укрыли немецкой шинелью. Усадив старшину за весла, Бочкарев сказал:

— Как отойдешь подальше, просигналь фонариком, подберут.

— А вы как же? — недоумевая, спросил Кургапкин.

— Вплавь доберусь, не беспокойся. Я еще поищу наших.

Сказав это, Бочкарев протащил лодку к чистой воде, а там шепнул:

— Если осветят — не шевелитесь.

Убедившись, что лодка благополучно удаляется, политрук подобрал корзину с голубем и поспешил скрыться в кустарнике.

Дозорные катера, всю ночь дрейфовавшие на траверзе Старого Петергофа, подобрали резиновую лодку со старшиной и раненым матросом, впавшим в беспамятство.

Утром прилетел Рыжик и принес коротенькое донесение: «От десанта осталась небольшая группа. Нет патронов и еды».

«Все же молодец наш морж! — с гордостью думали мы. — Сумел одолеть все преграды и прислать донесение». Никто, конечно, не надеялся, что политрук вернется из разведки.

И вдруг глубокой ночью разбудили звонки громкого боя. Тревогу поднял часовой, стоявший на каменистом берегу у зенитного пулемета. Боец увидел, как у самого маяка из воды поднялся человек и, спотыкаясь, чуть ли не на четвереньках стал приближаться. Дав сигнал тревоги, часовой заорал:

— Стой!.. Стой, стрелять буду!

— Сколько можно в одного человека стрелять!

По голосу часовой узнал Бочкарева.

— Прошу прощения, — смущенно пробормотал он и тут же радостно прокричал: — Отбой тревоги! Полный порядок… Товарищ политрук с разведки вернулся!

Матроса не удивило, что политрук Бочкарев в такую стужу стоит в одних трусах.

Узнав о появлении Бочкарева, я кинулся в санчасть. Там наш врач и фельдшер в четыре руки растирали покрасневшее тело политрука какой-то мазью, пахнувшей скипидаром. Бочкарев громко стонал и охал, словно парился на верхнем полке в бане, трудно было понять: больно ему или приятно?

Когда Бочкарев несколько согрелся, я спросил:

— Что-нибудь узнали? Как там наши?

— Плохо им, — ответил он, — но дрались. Никто не вышел с поднятыми руками, не сдался. Два дня не подпускали к себе фрицев. И танки не могли взять. А ведь у ребят не хватало ни гранат, ни патронов. Приходилось в бою добывать.

— Почему же они не выходили на берег?

— По многим причинам. Командиру полковнику Ворожилову пуля в сердце угодила в самом начале высадки. Командование на себя взял комиссар Петрухин. Десантники, кроме пристани, с ходу захватили Монплезир, Эрмитаж и Марли. Если бы они остались во дворцах, то получили бы подкрепление и боезапасы. Но им было предписано выйти к аэродрому. Они и пошли пробиваться. Захватили Шахматную гору, с боем приблизились к Большому дворцу, в Верхний сад и… попали в танковую засаду. Танки — полукольцом, простреливают каждый метр. С голыми руками на них не пойдешь. И назад дорогу отрезали: автоматчики с тыла по Нижнему парку обошли…

Я наткнулся на ребят, окопавшихся в развалинах Воронихинской колоннады. К концу ночи прямо на них выполз. Они меня за немца приняли: «Хенде хох!» — требуют, а я по-русски: «Не стреляйте, свой… политрук с Кроншлота». У мичмана, который был у них за старшего, еще юмора хватило спросить: «А кто там у вас начальником канители?» — «Грищенко», — отвечаю. «Верно, соглашается он. — Подползай, только не вздумай стрелять, гранату брошу!»

Подползаю. А у них в живых четыре человека. И у всех ранения. Ребята голодные, измученные. А у меня, кроме шнапса, ничего с собой. Выпили они по глотку и говорят: «Пока совсем не рассвело, собери с мертвых оружие. Мы уже ползать не в силах».

Пополз я, два автомата подобрал, сумку патронами набил. А с едой плохо, только в мешке убитого краснофлотца банку консервов и два сухаря нашел.

Возвращаюсь, а ребята, видимо, понадеялись на меня, спят. Бодрствовать больше не смогли. Кто где лежал, так и ткнулся носом.

Стал я их охранять. Как покажутся фрицы — даю короткую очередь и отползаю за другой камень.

Утром радио загорланило на русском языке: «Рус, если хочешь жить, сдавайся. Подними руки на голову и выходи. В плену накормят». Но никто конечно не вышел.

В полдень, увидев, что гитлеровцы скапливаются у Золотой горы, я растолкал ребят. Они ополоснули лица водой из канавы, разделили на всех банку консервов, съели по полсухаря и залегли в круговую оборону. Атакующих встретили так, что во второй раз им не захотелось наступать. Но мы трех человек потеряли. Остались в живых я и старшина.