В мечтах о швейной машинке - [4]

Как я уже говорила, в самых богатых домах обычно выделяли комнату, предназначенную исключительно для шитья: хорошо освещённую, с большим гладильным столом, на котором можно было также и кроить, а часто и со швейной машинкой – настоящим чудом из чудес. Бабушка умела ею пользоваться – даже и не знаю, где только успела научиться, – а я лишь зачарованно наблюдала, как она ритмично качает педаль: вверх-вниз, вверх-вниз – и как быстро движется под иглой ткань. «Ах, если бы мы только могли завести такую дома, – вздыхала она, – сколько ещё заказов я бы приняла!» Но мы обе знали, что никогда не сможем себе этого позволить, да и, кроме того, у нас просто не было места, чтобы её поставить.

Как-то вечером, когда мы, закончив работу, уже собирались пойти домой, в комнату, практически оттолкнув мать, вбежала хозяйская дочка, для которой мы и шили белое платье на конфирмацию. Девчушка была моей ровесницей: мне тогда исполнилось одиннадцать. Она застенчиво протянула туго перетянутый шпагатом свёрток в плотной бумаге, совсем как в бакалейной лавке.

– Это прошлогодние журналы, – объяснила её мать. – Эрминия их уже прочитала и даже перечитала, а ведь каждую неделю приходят новые. Она думала, тебе понравится.

– Но я не умею читать, – выпалила я и осеклась, увидев бабушкин взгляд.

Синьорина Эрминия смущённо потупилась, её лицо печально скривилось, словно она готова была вот-вот расплакаться.

– Ну и что, можешь просто разглядывать картинки. Они здесь очень красивые, – быстро нашлась мать и, улыбнувшись, вложила свёрток мне в руки.

Она оказалась права. Едва добравшись домой, я развязала шпагат, разложила журналы по кровати, и у меня перехватило дыхание: ещё никогда в жизни я не видела ничего столь же прекрасного. Одни картинки были цветными, другие чёрно-белыми, но все они меня буквально завораживали. О, чего бы я только не отдала, чтобы прочитать то, что было под ними написано! Ночью, натянув на голову простыню, я даже немного поплакала, стараясь не разбудить бабушку. Но та все равно услышала, и через неделю, когда мы закончили заказ синьорины Эрминии, сказала: «Я договорилась с Лючией, дочерью галантерейщика. Как ты знаешь, она помолвлена и через два года выйдет замуж. Я пообещала ей двенадцать простыней с её инициалами подкладным швом, а она за это два раза в неделю будет давать тебе уроки. В конце концов, она собиралась стать учительницей, хотя диплома так и не получила. Уверена, читать и писать ты быстро научишься».

Однако учёба заняла у меня не два, а почти три года: Лючии не хватало опыта, а мне – времени, я ведь продолжала помогать бабушке, выполняя всё более сложную работу, а когда целыми днями шила у заказчика, и вовсе вынужденно пропускала уроки. Сначала, поскольку у меня не было учебника, а тратить бабушкины деньги мне не хотелось, я попросила Люсию учить меня по журналам, и она легко согласилась: «Так даже лучше – хотя бы не заскучаем». Ей уже исполнилось двадцать, но она, как ребёнок, радовалась каждой загадке, каждой заметке о необычных животных, каждой скороговорке. Попадались и стихи, такие смешные, что мы хохотали в голос. Вот только обычные, повседневные слова встречались в них нечасто, и через пару месяцев пришлось всё-таки одолжить учебник. Заниматься мне нравилось. Я была так благодарна своей неопытной учительнице, что упросила бабушку разрешить мне самой вышить ей простыни, закончив их как раз накануне свадьбы. А за уроки, которые она давала мне в следующем году, я сшила для её будущего ребёнка двенадцать распашонок разных размеров и платьице, как у королевских дочерей, принцесс Иоланды и Мафальды, которых увидела на большой фотографии, выставленной в витрине магазина: королева держала их на руках. Но вскоре после моего четырнадцатилетия, когда у Лючии родился сын, прелестный маленький мальчик, она сказала: «Хватит с тебя уроков, да и времени у меня больше нет. Ты уже достаточно продвинулась, дальше справишься сама».

И, чтобы я могла упражняться, подарила мне свои «журналы», которые ей теперь некогда было читать. На самом-то деле это были вовсе не журналы, а оперные либретто: многие страницы, стоило пролистать их, рассыпались от слишком частого использования. Сама я в театре не бывала, но знала, что в город ежегодно приезжает труппа бельканто, исполняющая самые модные оперы. На их представления ходили не только знатные синьоры, но и владельцы магазинов, и даже кое-кто из ремесленников, если только мог скопить на место на галёрке. Мне тоже удалось выучить несколько арий: самые молодые из наших заказчиц частенько пели их в гостиной, аккомпанируя себе на фортепиано.

Я читала эти либретто, словно они были романами, и через некоторое время с удивлением обнаружила, что во всех, буквально во всех говорилось о любви: страстной любви, роковой любви. Это была тема, которой я до сих пор большого внимания не уделяла, но с этого момента начала с любопытством прислушиваться к разговорам взрослых.

В те дни не только в гостиных богатых семейств или в кафе, куда захаживали знатные синьоры, но и в нашем переулке, а также на соседних улицах, вплоть до прилавков рыночных торговцев, много шуму наделала история, весьма напоминавшая так любимые Лючией оперы: семнадцатилетняя дочь синьора Артонези без памяти влюбилась в маркиза Риццальдо и, несмотря на сопротивление отца, собиралась за него замуж. Мы с бабушкой хорошо знали семейство Артонези: они жили неподалёку, в большой квартире на втором этаже роскошного палаццо, каких много было в старом городе. К нему примыкало другое здание, пониже, раньше служившее конюшней, но теперь, когда число лошадей и экипажей в городе поуменьшилось, ставшее пристанищем самых отчаянных бедняков. Каждый раз, когда нам случалось шить в доме Артонези, за нами заходила экономка, заправлявшая в доме всем, поскольку синьора, жена хозяина, умерла во время эпидемии «испанки», оставив единственную дочь, главную героиню столь нашумевшей любовной истории. Синьорину, которую мы видели ещё подростком и для которой сшили немало домашних халатов и муслиновых летних платьев с вышивкой, звали Эстер; отец души в ней не чаял и не мог отказать ни в одной, даже самой экстравагантной прихоти. Он не только выписал ей из Англии восхитительный рояль, но и позволил брать уроки верховой езды в манеже, который посещали практически исключительно молодые мужчины (хотя было и несколько женщин, но только в сопровождении мужей). В городе перешёптывались, что катается Эстер Артонези не в женском, а в мужском седле, и что под юбку она при этом неизменно надевает брюки. Невзирая на постоянные жалобы родственников и экономки, отец прощал ей полное пренебрежение к шитью, вышивке, кулинарии и прочим разновидностям домашнего хозяйства. Зато когда Эстер пришла в голову блажь обучаться иностранным и древним языкам, он пригласил некую старую деву тунисского происхождения два раза в неделю учить её французскому, много лет прожившую в нашем городе американскую журналистку – английскому, а священника из семинарии – давать уроки латыни и древнегреческого. Кроме того, у Эстер с детства был учитель естествознания, преподававший ей ботанику, химию и географию, а также объяснявший, как работают недавно изобретённые машины. Эти уроки были главным её развлечением, их она никогда не пропускала. (Я обожала синьорину Эстер ещё и потому, что, когда мы только начинали работать в доме Артонези, она привела учителя естествознания в комнату для шитья и заставила объяснить нам с бабушкой как работает новейшая немецкая швейная машинка. Тому пришлось полностью разобрать её, рассказать о назначении каждой детали, дать нам все потрогать, а после медленно собрать, продемонстрировав одну за другой все шестерёнки и объяснив бабушке, как их смазывать. Мне, которой было тогда одиннадцать, казалось, что я стала свидетельницей какого-то чуда.)