В лучах мерцающей луны - [7]

Если в последнее время он пытался заглядывать в будущее пристальней, чем ему было свойственно, то только из-за Сюзи. Когда они поженились, он намеревался относиться к ней так же по-философски, как к себе; и он знал, что ее больше всего возмутило бы, если бы он увидел в их союзе причину для тревожных размышлений. Но с тех пор как они стали жить вместе, она бегло поведала ему о своем прошлом, и это пробудило в нем злое желание беречь и защищать ее будущее. Ему невыносимо было думать, что такой тонкой душе вечно придется смиряться с теми компромиссами, из которых состоит их несчастная жизнь. Что до него самого, то ему это было совершенно безразлично: для себя он составил приблизительный кодекс правил, краткий набор «можно» и «нельзя», который в огромной степени упрощал дело. Были вещи, которые человек терпит ради конкретных, ясных и недостижимых иным способом целей; но были и такие, на которые он не согласился бы ни за какую цену. Однако теперь он начал понимать, что для женщины все могло обстоять иначе. Искушение могло быть сильней, цена — много выше, грань между «можно» и «нельзя» — более изменчивой и менее отчетливой. Сюзи, в семнадцатилетнем возрасте оставшейся одной перед лицом мира и способной рассчитывать лишь на своего отца, безвольного мота, в определении этой нечеткой границы и в обстоятельствах, подталкивающих к тому, чтобы переступить ее, уберегло главным образом врожденное презрение к проявлениям человеческого безрассудства. «На подобную чепуху гробил жизнь» — таков был ее краткий комментарий по поводу преждевременной кончины родителя: будто она заранее признавала неизбежность саморазрушения человека ради чего-то, но решила твердо различать между тем, что стоило такой жертвы, а что не стоило.

Подобная философия поначалу восхищала Лэнсинга, но теперь начала пробуждать в нем смутные страхи. Прочная броня разборчивости оберегла ее от тех опасностей, которым она подвергалась в прошлом; но что, если другие, более коварные опасности найдут щель в этой броне? Есть ли в ее интуитивной способности проводить между ними различия что-то равное его собственному кодексу правил? Не может ли самое влечение к лучшему и редкостному стать причиной ее краха; и если на ее долю выпадет нечто серьезное, а не «чепуха», задумается ли она хоть на секунду пожертвовать собой ради этого?

Он был полон решимости соблюдать договоренность о том, что они никак не будут мешать друг другу в случае, если у кого-то из них появится, как они это именовали, лучший «шанс»; но что, если он не сможет ее отпустить, когда таковой появится у нее? Он хотел для нее самого лучшего, хотел страстно; но его представление о лучшем так незаметно, так неощутимо изменилось под влиянием их первого месяца, проведенного вместе.

Ленивые гребки медленно приближали его к берегу; но раннее утро было таким дивным, что, не доплыв нескольких ярдов до пристани, он ухватился за цепь лодки Стреффи и лег на воде на спину, вновь отдавшись видениям… Уезжать не хотелось; и несомненно, именно это нежелание побуждало к бесполезному самокопанию. В Венеции, конечно, будет восхитительно; но такого наслаждения, как здесь, они больше нигде не испытают. И к тому же у них есть только год благополучной жизни, и из этого года месяц уже прошел.

Он нехотя вылез на берег, прошел к дому и распахнул окно в прохладной пестрой гостиной. Уже заметно было, что в доме готовятся к отъезду. В холле — чемоданы, на ступеньках — теннисные ракетки; на лестничной площадке кухарка Джульетта обхватила обеими руками выскальзывающую сумку с кухонным скарбом, которая отказывается закрываться. От всего этого его охватило зябкое ощущение нереальности, словно прошедший месяц был актом пьесы и вот декорации убирают за кулисы, чтобы освободить место на сцене для нового акта, в котором он и Сюзи не принимают участия.

Когда он снова спустился, одетый и голодный, на террасу, где его ждал кофе, обычное приятное чувство покоя вернулось к нему. Сюзи поджидала его, свежая и веселая, с розой в вырезе платья и солнцем в волосах; голова ее была склонена над «Брадшо»,[5] но она махнула ему рукой, приглашая садиться, и через секунду подняла глаза и сказала:

— Да, думаю, мы как раз можем успеть на него.

— Успеть на что?

— На поезд, отходящий из Милана, — если отправимся на авто ровно в десять.

— Авто? Какое авто? — воззрился он на нее.

— Авто новых жильцов Стреффи. Он не сказал мне, как их зовут, а шофер говорит, что не может выговорить их фамилии. Во всяком случае, самого шофера зовут Оттавио; я с ним уже подружилась. Он прибыл вчера вечером, и, по его словам, они не приедут в Комо раньше сегодняшнего вечера. Он прямо ухватился за идею отвезти нас в Милан.

— Господи!.. — воскликнул Лэнсинг, когда она остановилась.

Она со смехом выскочила из-за стола:

— Это будут настоящие гонки; но я все устрою, если ты немедленно пойдешь и побросаешь последние вещи в свой чемодан.

— Да, но послушай… ты представляешь, во сколько это нам обойдется?

Она весело подняла брови:

— Конечно. Намного дешевле, чем стоили бы железнодорожные билеты. У Оттавио подружка в Милане, и он не видел ее полгода. Когда я об этом узнала, то поняла: он поедет туда во что бы то ни стало.