В лабиринте пророчеств. Социальное прогнозирование и идеологическая борьба - [64]

Социальные ценности и побудительные мотивы общественной деятельности, соответствующие требованиям научно-технической революции, складываются лишь в условиях социализма. Если научно-техническая революция создает объективные материальные условия для перехода общества к коммунизму, то последний потенциально содержит в себе социальные принципы общественных отношений, которые совпадают с ее долговременными экономическими и социальными тенденциями.

Человек и техника в условиях научно-технической революции

«Deus ex machina», иначе говоря «бог посредством машины», — так называли в античности хитроумные приспособления и механизмы, а в переносном смысле также театральный прием, благодаря которому в кульминационный момент действия на сцену являлся бог, призванный своим сверхъестественным вмешательством привести к благополучной развязке трагическую и, казалось бы, безвыходную ситуацию. В нашу эпоху, однако, в отличие от древности машины используются в первую очередь для производства хлеба, одежды и других практических целей, а затем уже для эффектных зрелищ. В ходе научно-технической революции масштабы их использования возрастают в геометрической прогрессии; машины властно вторгаются во все сферы общественной жизни: в экономику, в быт, в культуру. Автомобиль, или «машина для передвижения», стал важнейшим средством транспорта и повальным увлечением. Архитекторы все чаще употребляют термин «машина для жилья» в качестве синонима квартиры. Появилась уже «машина для обучения», и ученые сулят человечеству изобрести универсальную «машину для развлечения», «машину для питания», которая упразднит сельское хозяйство, и даже фантастическую «машину, управляющую обществом».

Однако повсеместная механизация, автоматизация и кибернетизация далеко не безболезненный процесс. Научно-техническая революция, как это теперь очевидно для всех, сопровождается также многими отрицательными последствиями, масштабы которых пропорциональны возросшей власти человека над природой и самим собой. И в то время как одни, подобно зрителям в античном театре, безмятежно уповают на то, что в конце концов все противоречия и социальные конфликты будут разрешены благодаря «Deus ex machina», в душу других закрадывается беспокойство и даже смятение, не ожидает ли человечество на этом пути какая-либо дьявольская «машина светопреставления».

Человек и техника. На эту тему изведены горы бумаги и потоки чернил со времен Аристотеля, которому принадлежит знаменитое изречение: «…если бы ткацкие челноки сами ткали, а плектры сами играли на кифаре, то тогда и зодчие при постройке дома не нуждались бы в рабочих, а господам не нужны были бы рабы». Увы, эту на первый взгляд простую фразу можно истолковать по-разному. Как известно, сам Аристотель хотел ею выразить тривиальную истину, что рабство вечно, неустранимо и входит в естествен ный порядок вещей. В наше время ее извлекли на свет как довод в пользу того, что автоматизация избавит наконец человечество от всех форм рабства, включая необходимость трудиться, и приведет к торжеству социальной справедливости. «Не будет преувеличением подчеркнуть, что мы можем стать современными греками с механическими рабами, которые заменят людей-инструменты», — оптимистически утверждает английский экономист Роберт Тиболд.[137] Но вместе с тем многие социологи на Западе тревожно заявляют, что слова Аристотеля применительно к современности можно понять и так, что, став ненужными в производстве, трудящиеся станут вообще не нужны, окажутся «лишними людьми».

В этой связи все чаще вспоминают о Сэмюэле Бат-лере, который около ста лет назад, то есть задолго до появления «разумных» электронно-вычислительных машин, иронически предостерегал, что, стремясь освободиться с помощью машин от труда, люди попадут в рабство к машинам. В устах социологов, вроде Жака Эллюля и Льюиса Мэмфорда, подобная литературная ирония приобретает характер исторического сарказма.

За последние годы на Западе широкое распространение получили взгляды, согласно которым технический прогресс умаляет роль человека, вытесняет его из общественного производства, все больше превращает его из производителя в потребителя материальных и духовных благ, а в перспективе обрекает на роль «иждивенца машин» в так называемой «цивилизации досуга». Эту точку зрения в своем подавляющем большинстве разделяют представители как консервативных, так и либерально-реформистских кругов. В зависимости от социальных позиций ее проповедников она приобретает прямо противоположное истолкование последствий этого процесса и явно рассчитана на то, чтобы вызвать различные эмоции. Одни соблазняют общественное мнение идеалом новой «античной Греции», где машины заменят рабов и принесут людям изобилие и праздность в условиях массового потребления. Другие столь же настойчиво пытаются запугать население мрачной и якобы неизбежной перспективой того, что люди в своей массе окажутся «лишними» и в кибернетизированном обществе будущего для них придется «учредить заповедники подобно тому, как мы учреждаем убежища для кондоров и венценосных журавлей». В конечном счете обе альтернативы покоятся на молчаливом признании антагонизма человека и техники, а различаются лишь в истолковании участи, ожидающей людей, якобы ставших лишними в производстве.