В крови - [76]

Воцарилось тяжкое молчание, никогда еще приближенные карабахского хана не видели своего повелителя таким жалким, беспомощным. Даже громовой голос его звучал теперь по–другому.

Подавленные, удрученные, расходились вельможи по домам; никто уже не сомневался в том, что ожидает карабахцев.

Вагиф и Джамиль–ага, сразу же выехавшие в Тифлис, застали по возвращении большие перемены. Ибрагим–хана в Шуше не оказалось. Однажды утром по городу разнесся слух, что хан с семьей покинул город. Горожане, измученные голодом, давно потеряли интерес ко всему и не придали этой новости особого значения. Некоторые даже обрадовались, надеясь, что так будет лучше. Тысячи слухов носились по голодному городу. Прихода иранцев ждали с минуты на минуту — Агамухамед–шах с десятью тысячами всадников устремился к Шуше тотчас же, как только узнал о бегстве Ибрагим–хана.

Когда гонец принес известие, что шах подходит к городу, ужас объял людей. Но делать нечего — нового повелителя положено было встречать хлебом–солью. От каждой махаллы выделили по нескольку стариков — встречать шаха. Кязым и Аллахкулу тоже оказались в составе депутации. Вытащили из старинных сундуков одежду понаряднее, взяли хлеб–соль, тронулись.

Аллахкулу все спотыкался от страха, а Кязым невесело посмеивался, пытаясь утешить друга:

— Ничего, Аллахкулу, где наша не пропадала!.. Ты только держись крепче, еще поглядим, как оно получится!

— Да чего уж глядеть… Он ведь падишах, не кто–нибудь… Покажется ему что–нибудь не так, он тебе башку и оттяпает!..

— А пусть!.. Двум смертям не бывать, а одной не миновать!.. — Тем более вместе помирать станем!..

— Иди ты со своими шуточками!.. — Аллахкулу сердито покосился на друга.

Когда толпа аксакалов выходила из эриванских ворот, в ней уже насчитывалось несколько сот человек. Стоял жаркий летний день. Все были в поту: и от жары и от страха. Еле переставляя ноги, старики начали спускаться к деревне Шушикенд.

Внизу, между скалами, вздымалась пыль, это приближался шах. Он был еще шагах в ста, когда старики повалились на колени, протягивая вперед прикрытые салфетками подносы с хлебом–солью; поднять глаз никто не осмеливался. Кязым все же время от времени осторожно поглядывал вперед. Окутанные пылью, приближались всадники. Впереди всех ехал человек, похожий на пятнадцатилетнего подростка: тощее, хилое тело, гладкое, без единого волоска, лицо… Острые, рыскавшие по сторонам глаза непрестанно слезились, он то и дело вытирал их сухощавой, неестественно маленькой рукой. Больше всего Кязыму почему–то запомнились его тонкие губы. Кязым опустил голову и лишь немного погодя, оправившись от страха, решился поднять ее. Только сейчас он понял: этот тщедушный низкорослый человек с телом подростка и есть шах — на голове у него была корона, на груди драгоценные каменья, они ослепительно сверкали на солнце. Кязым сразу успокоился, почему–то ему казалось, что этот хилый, похожий на мальчика человек не может никому особенно навредить.

Придержав коня, шах гордым взглядом окинул коленопреклоненных карабахцев, маленькие злые его глазки щурились в чуть заметной улыбке.

Часть людей из шахской свиты спешилась, они шли вперед, выкрикивая: «Мы пришли, мы пришли, мы дракона привели!»

Кязым дернул Аллахкулу за рукав. «Мы лисицу прогнали, мы трусливую изгнали!..» — затянули они. Несколько карабахцев начали подпевать им. Зрелище, видимо, пришлось по вкусу шаху. Он смеялся, и маленькие глаза его слезились от смеха.

Умитротворенный встречей, под крики «Аллах! Аллах!» — шах въехал в Шушу.

21

Агамухамед–шах избрал своей резиденцией дворец Мамедгасан–аги; площадь перед дворцом уставлена была палатками его воинов. Сторонников своих шах щедро одарил, враги тоже не были им забыты: люди, преданные Ибрагим–хану, один за другим были схвачены и брошены в темницу. В первую неделю казней еще не было, и палачи начинали томиться без дела, однако горожане догадывались, чем кончится это затишье.

Прошло еще несколько дней. И вот наступил четверг, знаменитый в истории Карабаха четверг. Был приемный день, и государственные мужи собрались под окнами дворца, ожидая появления шаха. Однако шах не показывался.

Из уст в уста передавалась весть, что повелитель гневен; все трепетали, боясь, что известие это подтвердится.

Вдруг на лестнице показался приближенный шаха Сафарали–бек.

— Садык–хан, ты где? — закричал он, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Повелитель мира, Гибля вселенной требует тебя!

Садык–хан только что показался в воротах. Сафарали–бек подскочил к нему, шепнул что–то. Садык–хан побледнел и поспешно взбежал по лестнице.

Шах расположился в одном из небольших покоев в глубине дворца. Каменный пол застлан был богатым ковром. В углу стоял походный трон, застланный бархатным сюзане, расшитым жемчугами, изукрашенным драгоценными каменьями. Садык–хан застал шаха на троне. Тот сидел, обхватив руками тощие колени. Слезящиеся глаза его горели ненавистью, губы кривились в зловещей усмешке, резче обозначались морщины.

— Садык–хан! — выкрикнул шах. — Целую неделю живешь ты в доме Мамед–бека Джаваншира. Не скажешь ли нам, почему до сих пор этот бек не явился пред наши очи?