В краю Сорни-най - [16]

…Мелькнул выключатель. Ярким светом залило зал. Все ахнули, зажмурились, зашумели. Подходили к проводам, осторожно трогали руками.

Каждый вечер зыряне и остяки[3] собираются в избушку и говорят, говорят по-своему. Повернут выключатель — темно. Сильнее заговорят, опять зажгут свет, — улыбаются, как дети… Потом на собрание пришли.

— Этот свет послал большой человек — Ленин, — сказали им.

— А, а! Ленин…»

Лампочка Ильича осветила полярную ночь, произвела волшебное действие на умы и сердца людей. Она явилась прекрасным агитатором за Советскую власть.

Но если бы люди, пользуясь электричеством, не зажглись бы светом ленинских идей, то они остались бы в вечной темноте. Человек северного сияния подружился с книгой. Благодаря ей он в сказочно короткий срок освободил душу от языческих поверий каменного века и стал наполнять ее доброй культурой, накопленной человечеством.

А книгу в тайгу и тундру принес русский учитель.

Какими бы сказочными кладами ни поражала воображение не раскрытая до конца земля Севера, чудо, сотворенное русским учителем, навсегда останется главным чудом.

ПЕСНЯ «ЖУРАВЛЯ»

Вертолет улетел. Смолк привычный шум. Лишь плеск воды на перекате, да шуршание гальки под ногами. Удивительная тишина. Как во сне. Да и сам я как во сне. Ведь знаю же, что никогда-никогда не был в этих местах! Но почему все здесь мне знакомо, почему я помню это? Ведь помню же, помню! Знаю точно, что никогда не был в этой тихой деревушке. Но почему она кажется мне такой знакомой?

Может, эти лабазы на сваях, эти избушки на курьих ножках, которые стоят рядом с обыкновенными рублеными домами, всколыхнули в памяти что-то родное, давнее, забытое? Перед домиком моего дедушки стоял такой же лабаз, назывался он «сумьях». Странно, я не забыл даже названия. А рядом с ним так же, как здесь, стояла круглая печка. В ней весело играл огонь. А на углях пекли пироги с ягодами.

Родственники мои живут в обыкновенном поселке, где в обыкновенной пекарне пекут обыкновенные стандартные булки. А здесь из одной печи струился дымок. Невероятно! Но это не сон. Вокруг меня крутятся собаки, живые вогульские лайки. Встречают меня, приветствуют спокойным умным взглядом, хвостами помахивают. А людей нет, ни души.

Но вот откуда-то появляется симпатичный молодой человек. Идет мне навстречу. Лицо смугловатое, смолистые, по-мансийски чуть раскосые глаза смотрят приветливо. Я говорю ему: «Пася!» — «Здравствуйте!» Он отвечает по-русски и пожимает мне руку. Я прошу проводить меня в дом Алкадьева.

— Которого? — спрашивает молодой человек. — Их у нас много здесь.

— Охотника мне. Михаила Никитича…

— А, вот его изба, — говорит он, берет мой чемодан и направляется к дому, который стоит на пригорке у самой реки.

…Просторная, довольно уютная комната с высоким потолком. Посреди кирпичная печь, по углам, отделенные дощатой заборкой, две крохотные комнатушки. В углу большой комнаты, между окнами с занавесками, никелированная кровать. У стены стол, покрытый скатертью. На стене в застекленной рамке набор цветных фотографий. Белокаменные дома в южной зелени, улыбающиеся лица на коллективных снимках, приглаженный курортный пейзаж.

Одна фотография среди этих стандартных снимков привлекла мое внимание. На фоне белокаменного здания санатория, на гладкой дорожке, усыпанной галькой, стоял в позе отдыхающего уже довольно немолодой человек. Аккуратно зачесанные гладкие волосы. Широкое лицо со следами первых глубоких морщин. Один глаз прищурен, точно человек целится в кого-то. Легкая рубашка с незастегнутым воротом, отутюженные брюки… Обыкновенный человек, в котором, казалось, не было ничего примечательного, тем более героического.

— Его нет дома. Он давно на охоте, — говорит мне парень. — На реку Волью, говорят, поехал.

— А далеко это?

— Нет. До устья Вольи километров шестьдесят, да там сотня…

В доме только ребятишки. Один другого меньше.

— А где мама? — спрашиваю я.

Молчат. Вопросительно поглядывают то на меня, то на мой чемодан.

— Мать по ягоды ушла. Нынче брусники много, клюквы…

Поэтому, наверно, и на улице никого. Деревня будто вымерла. Вот большущий новый дом. На наличниках вырезаны синие звезды. Рядом еще один, тоже недавно построенный. А вот почерневшая от времени изба. Из-под покатой, покрытой землей крыши выглядывает береста. В старину так строили манси дома.

Эти почерневшие дома, лабазы на столбах придают деревне особую, неповторимую прелесть, будят во мне уснувшие воспоминания.

— Ты кто, мил человек? — окликает меня женщина, опирающаяся на палку. — Иди-ка сюда. Смотрю — не Юван ли? Гадаю: не ты ли?

— Юван, — отвечаю я в недоумении, не узнавая той, которая назвала мое имя.

— Не смотри так! Не узнаешь? Ведь ты видел меня давно. И был ты тогда не такой, как сейчас. Босой бегал. А Омельку моего должен помнить. Емельяна Анямова. Дом его отца Порки-ойки стоял рядом с избушкой твоего дедушки. Старый был уж Васька-ойка, твой дедушка. И я вот уже теперь старею. На палку вот опираюсь. Здесь болит, там болит. А ведь когда-то и я была человеком… Омельку-то я увела от молодой жены. За тысячу километров со мной уехал. Вот уже двадцать с лишним лет живем. Дети у нас выросли. Сын отцу помогает, будет, наверно, тоже охотником. Дочку геологи в Ленинград увезли, замуж вышла. Ну, вспомнил Омельку-то?..