В краю Сорни-най - [17]
Как не вспомнить! Все перед глазами, будто это было вчера!
Я с жадностью рассматриваю деревушку Хулимсунт, так похожую на Квайк-я — деревню моего дедушки. Она тоже пряталась в лесу. Дома бежали к реке, и река была тихая, как задушевная песня. Берега ее с дремучими кедровыми рощами в своей девственной тишине, казалось, хранили последние остатки древней мансийской старины.
Я удивился своему состоянию. Ведь ехал не на поиски древности и старины, а чтоб познакомиться с передовиками производства, маяками девятой пятилетки, современниками. И вдруг… Я спохватываюсь. Ищу признаки цивилизации. Вот стоит столб, дальше второй. Провода!..
— Значит, электричество есть! — говорю я.
— Было зимой, — вздыхает женщина. — Да геологи машиной подбили столб, сорвали провода. Говорят, к зиме снова будет свет. Отвыкли от ламп. Теперь нам нужен свет настоящий, большой. — Она надолго умолкает.
Я тоже молчу, думаю про свое.
— А вон идет сам Алкадьев Иван Никитич, самый большой наш человек! — оживляется женщина.
— Вы приехали к Михаилу, моему среднему брату? — спрашивает меня мужчина, в волосах которого уже поблескивают ниточки седины. — Раз его нет дома, по нашему обычаю я, как старший, должен принять вас. Прошу в наш дом…
Кажется, вся деревня собралась в доме Ивана Никитича Алкадьева. Одни приходят, другие уходят. На столе — сосьвинская селедка, брусника, глухарь. Глухарь дымится. Запахи тайги оживают во мне. Я почти забыл вкус глухариного мяса. Помню, в нем есть что-то хвойное, брусничное, истинно таежное.
Истинно таежное гостеприимство проглядывает в добром и внимательном взгляде Ивана Никитича. В оживленном радушии хозяйки дома, которая подает на стол то одно, то другое кушанье. У нее свежее, моложавое лицо. Косы. Кольца на пальцах. Бусы на груди. На плечи накинута цветастая шаль с бахромой. Красавицей мансийской, видно, слыла когда-то. И теперь румяна, бела. Я разглядываю лица сидящих за столом, вслушиваюсь в их слова, стараясь понять, кто они, какие нити душевные и родственные их связывают. Впрочем, разницы в их отношении друг к другу не чувствую. Будто в этом доме собрались все родственники, все самые близкие. Может, в этой деревне какие-то особые, близкие отношения между людьми? Или мне кажется только?
Да, мне кажется, что я попал из каменного города в первобытный уголок света, где жизнь течет бесшумно под шелест мохнатых кедров. Говорят, тетерева прилетают каждое утро на старый кедр, который стоит рядом с домом. Сказывают, развесят веерами хвосты и слушают, как мычат коровы, не обращая внимания на хозяек в цветастых платьях, которые, позванивая ведрами, долго собираются доить коров. Мечтая увидеть скорее это своими глазами, я думаю о первозданном мире, где царствует спокойствие, где нет врагов, где живут в согласии со всем окружающим. Может быть, это лишь на первый взгляд?
Пусть даже так. Но мне приятно слышать полузабытую мансийскую речь. Меня трогают до слез песни, которые льются за столом. Хозяйка дома, краснощекая певунья, поет о том, как ее старший сын, воин Советской Армии, служит где-то далеко-далеко, а младшенький ползает на ее белых коленях. И, если надо, она родит еще не одного сына!
Старик белый, как лунь, пел о том, что он гостит у любимой дочки, что зять Иван — хороший на земле человек. Но душа рвется в родную маленькую деревню, которая стоит на берегу небольшой речки, разрисованном следами белых чаек. Что-то он соскучился по другим детям и внукам, которых всех по имени помнит. Только не помнит, сколько ему теперь лет.
А старуха, сидевшая на другом конце стола, в чертах лица которой я заметил что-то общее с Иваном Никитичем, хозяином этого дома, пела песню о трех своих сыновьях, о трех Алкадьевых, которые с крутых охотничьих троп приносят домой соболей, белок больше, чем другие, славя тихое родительское имя своими звонкими именами… В песне ее было и что-то грустное, обращенное к сыновьям, она просила их найти между собой лад и согласие. В чем искать лад и согласие, я, разумеется, не понял. Понял только, что здесь та же самая жизнь со всеми ее противоречиями.
И все же знакомая, полузабытая мною певучая мелодия мансийской песни будила во мне тот полуреальный, полусказочный мир, в котором я рос когда-то и который сейчас для меня, жителя города, как сон и сказка…
Нет, в этой глухой деревушке шагала реальная сегодняшняя жизнь со всеми вытекающими отсюда последствиями. Это я почувствую завтра. А пока засыпаю с верой, что я в заповедном уголке земли, где живы во всей их первозданности песни и сказки моего народа манси, где не забыты еще древние, патриархальные, языческие нравственные начала…
На другой день меня качали волны таежной реки. Вначале мы устремились вниз по плесам широкой северной Сосьвы. Песчаные отмели и косы, золотившиеся на осеннем солнце, не мешали полету нашей длинной узкой лодки, напоминавшей пирогу. Лишь иногда, на едва заметном перекате, где струи прозрачной воды как-то особенно кружились и рябились, песня «Ветерка» становилась чуть тише.
Потом плыли против течения по узкой таежной Волье. Волья — река горная, сбегающая со снежных вершин Северного Урала. Над ее обрывистыми берегами то встанет стена кедрового бора, то темно-зеленый еловый лес острыми вершинами, как стрелами, тычет в небо, то курчавый сосняк незаметно выбежит к самой воде, то кусты черемухи и тальника склоняются над тихой заводью.
В книгу лауреата Государственной премии РСФСР им. М. Горького Ю. Шесталова пошли широко известные повести «Когда качало меня солнце», «Сначала была сказка», «Тайна Сорни-най».Художнический почерк писателя своеобразен: проза то переходит в стихи, то переливается в сказку, легенду; древнее сказание соседствует с публицистически страстным монологом. С присущим ему лиризмом, философским восприятием мира рассказывает автор о своем древнем народе, его духовной красоте. В произведениях Ю. Шесталова народность чувствований и взглядов удачно сочетается с самой горячей современностью.
Повесть о драматических событиях, связанных с борьбой народа манси за Советскую власть.
В ряду величайших сражений, в которых участвовала и победила наша страна, особое место занимает Сталинградская битва — коренной перелом в ходе Второй мировой войны. Среди литературы, посвященной этой великой победе, выделяются воспоминания ее участников — от маршалов и генералов до солдат. В этих мемуарах есть лишь один недостаток — авторы почти ничего не пишут о себе. Вы не найдете у них слов и оценок того, каков был их личный вклад в победу над врагом, какого колоссального напряжения и сил стоила им война.
Франсиско Гойя-и-Лусьентес (1746–1828) — художник, чье имя неотделимо от бурной эпохи революционных потрясений, от надежд и разочарований его современников. Его биография, написанная известным искусствоведом Александром Якимовичем, включает в себя анекдоты, интермедии, научные гипотезы, субъективные догадки и другие попытки приблизиться к волнующим, пугающим и удивительным смыслам картин великого мастера живописи и графики. Читатель встретит здесь близких друзей Гойи, его единомышленников, антагонистов, почитателей и соперников.
Автобиография выдающегося немецкого философа Соломона Маймона (1753–1800) является поистине уникальным сочинением, которому, по общему мнению исследователей, нет равных в европейской мемуарной литературе второй половины XVIII в. Проделав самостоятельный путь из польского местечка до Берлина, от подающего великие надежды молодого талмудиста до философа, сподвижника Иоганна Фихте и Иммануила Канта, Маймон оставил, помимо большого философского наследия, удивительные воспоминания, которые не только стали важнейшим документом в изучении быта и нравов Польши и евреев Восточной Европы, но и являются без преувеличения гимном Просвещению и силе человеческого духа.Данной «Автобиографией» открывается книжная серия «Наследие Соломона Маймона», цель которой — ознакомление русскоязычных читателей с его творчеством.
Работа Вальтера Грундмана по-новому освещает личность Иисуса в связи с той религиозно-исторической обстановкой, в которой он действовал. Герхарт Эллерт в своей увлекательной книге, посвященной Пророку Аллаха Мухаммеду, позволяет читателю пережить судьбу этой великой личности, кардинально изменившей своим учением, исламом, Ближний и Средний Восток. Предназначена для широкого круга читателей.
Фамилия Чемберлен известна у нас почти всем благодаря популярному в 1920-е годы флешмобу «Наш ответ Чемберлену!», ставшему поговоркой (кому и за что требовался ответ, читатель узнает по ходу повествования). В книге речь идет о младшем из знаменитой династии Чемберленов — Невилле (1869–1940), которому удалось взойти на вершину власти Британской империи — стать премьер-министром. Именно этот Чемберлен, получивший прозвище «Джентльмен с зонтиком», трижды летал к Гитлеру в сентябре 1938 года и по сути убедил его подписать Мюнхенское соглашение, полагая при этом, что гарантирует «мир для нашего поколения».
Мемуары известного ученого, преподавателя Ленинградского университета, профессора, доктора химических наук Татьяны Алексеевны Фаворской (1890–1986) — живая летопись замечательной русской семьи, в которой отразились разные эпохи российской истории с конца XIX до середины XX века. Судьба семейства Фаворских неразрывно связана с историей Санкт-Петербургского университета. Центральной фигурой повествования является отец Т. А. Фаворской — знаменитый химик, академик, профессор Петербургского (Петроградского, Ленинградского) университета Алексей Евграфович Фаворский (1860–1945), вошедший в пантеон выдающихся русских ученых-химиков.