В краю родном, в земле чужой - [9]

Что-то изменилось в этом краю Вселенной. Три года назад, получи капитан Кобцевич такую вводную — надо сделать так-то, приструнить националистов, сепаратистов и прочих демократов, — взял бы под козырек и как дуся отбарабанил бы положенное, а если и вспомнил бы о Вадиме, то лишь с желанием посмотреть на его морду, когда все закончится. А сейчас накатило состояние неопределенности… На мир, конечно. Или на самого себя? Сколько лет думал — нет безнадежных, есть только заблуждающиеся, и всем им без исключения можно — а значит, и нужно втолковать, с какой стороны правда.

Не в мире беда. В нем самом. Нет сил ни выгнать Машку, ни даже показать ей, что он обо всем догадывается; нет сил оторвать от себя Лешкины ручонки, когда он — ч у ж о й, — называет его папой… Только и хватает решимости, что отваживать от дома Рубана, да и то аккуратно, без демонстраций.

Или все-таки перемены в мире? В самом воздухе? И нет уже сил отстаивать одну правду, свое, прежнее, присягой освященное, когда вокруг столько правд и твоя далеко не самая чистая…

Впереди притормаживал и, чуть скользя по неровному накату, подруливал к остановке троллейбус.

Дмитрий еще сбавил газ и принял влево. «Нива», только неделю как переданная отряду, машинка верткая и резвая, подалась на свободную полосу.

Краем глаза Кобцевич разглядел знакомую дубленку; тут же узнал и хозяйку, хотел посигналить — но Татьяна, нервно оглянувшись, уже скрылась за троллейбусом.

Дмитрий притормозил, пропустил громоздкого «рогача» вперед — и тут же снова обогнал, поймав быстрым тренированным взглядом знакомое тонкое лицо за немытыми троллейбусными стеклами.

На следующей остановке Татьяна не вышла; третья — просто жилые дома, здесь в основном загрузка в пересменку. Кобцевич, никак не называя себе свои действия, проскочил дальше, свернул за угол и поставил машину так, чтобы видеть обе остановки перпендикулярного маршрута.

Троллейбус подкатил через полторы минуты; еще несколько секунд — и знакомая дубленка пересекает проспект.

Дмитрий уже и мотор запустил — подъехать и предложить подвезти, и уговорить на чашку кофе, и рассказать немного, чуть-чуть, чтобы не вычислила ничего лишнего но почувствовала его доверие и ощутила его значимость; но тут же понял, что выпадет пустышка, что наверняка Таня скажет, что им не по пути, и если даже согласится на чашечку кофе, то будет думать только об ускользающих минутах, злиться и презирать… А если еще немного покататься за троллейбусом, то можно узнать…

По-прежнему не называя своим именем то, что он делает, считая так, отсрочкой, развлечением, чтобы обдумать и взвесить свое, важное, Кобцевич провел Таню в троллейбусе, затем попетлял между домами, едва не теряя визуальный контакт, и подрулил вслед за явно настороженной Татьяной к первому подъезду неприметной девятиэтажки.

Еще из машины услышал, как сомкнулись створки и загудел лифт.

Секундомер не требовался — высоту подъема стандартного лифта Дмитрий ловил безошибочно. Седьмой этаж (Дмитрий уже внизу, у лестницы, весь — внимание). Шесть гулких шагов по невидимой площадке, потом укороченный шаг и бряканье ключей. Значит, двадцать пятая или двадцать шестая квартиры. Открывает своим ключом. Очень интересно.

Указатель: Рощупкин В. С. и Айзенберг Н. Я.

Кобцевич подождал, пока там, наверху, хлопнет дверь, и вызвал лифт.

Обе двери — в дешевом дерматине, обивка одной рукой. Халтурщиками. За обеими дверями — музыка, радиоточки, только программа разная. Но из двадцать шестой, от Айзенбергов, доносятся незнакомые голоса и запах жареной рыбы, а слева — только музыка.

Счетчики — на площадке; двадцать шестой молотит вовсю, на нем две восьмерки двенадцать. Левый — тоже кружится, только медленно (ватт сто, не больше), и показания — неполных две сотни.

Кобцевич сошел на шестой, вызвал лифт — и вниз, в машину; захлопнул дверцу и достал радиотелефон.

Через неполных десять минут он уже знал, что В. С. Рощупкин загорает по геологоразведочным делам в Йемене, телефон в Москве такой-то и оплачен вперед, командирован Рощупкин на восемь месяцев, с семьей, жена — сотрудник ЦГАЛИ.

Дмитрий набрал номер; на четвертом гудке ответила Таня. Голос ждущий и радостный; Дмитрий, не отзываясь, отключил радиотелефон.

Все, пожалуй. Как положено профессионалу, он за полчаса вычислил, что Таня-Танечка, Рубановская змеюка, тайно хозяйничает в квартире гражданина Рощупкина… Никогда не упоминалась фамилия… И посещает не за тем, чтобы полить любимый хозяйский фикус: такого в Москве не допросишься, разве что от ближайших родственников. Свинство, конечно. Вот так выслеживать — свинство. Пусть Рубан разбирается, кого и зачем ожидает его змеюка на тайной квартире. А он поедет — да хоть к Вадику, не поговорят, так хоть напьются. Надо только4 вытащить Вадика из конуры и привезти к себе — а то на хмельную голову за руль не стоит.

Кобцевич уже взялся за ключ зажигания — запустить движок и погнать, но решил на всякий случай Вадиму перезвонить.

Перезвонить?

В принципе квартира его не на прослушивании… Была. Но сейчас? Не пацан, ясно, что размах набирается большой, очень большой, и с прибалтами — самое начало, следующие звенья уже задействованы. Значит, могут и слушать, что там поделывает депутатская вольница. И светиться — пусть даже самым невинным звонком, — майору, командиру спецкоманды, накануне Дела — нет, это несерьезно.