В краю родном - [54]

Взяв колбасы и пива, Викентий улегся под забором. Много людей, утомившихся от праздника, лежало под забором и закусывало. Пиво было теплое, колбаса вареная.

Все гудело кругом. Вдруг ему показалось среди толпы лицо Ивана Данилыча. Мелькнуло, пропало, и Викентий поперхнулся пивом.

Зной то густел, то разжижался, то клубился горячими змеями. «Надо бы пойти посмотреть гроб, — с глупой усмешкой подумал Викентий. — Пуст он или нет. А то, может, и правда — это я покойник».

Но тут Викентий хитро улыбнулся. Ладно, пускай он мертв, но зато видит — вон люди ходят, девки бегают с длинными ногами, а сосед вежливо попросил у него ножичка порезать колбасу. Вот он дает ему ножичка, а тот — «спасибо».

Викентия разморило, он прижался спиной к соске, закрыл глаза и задремал. Откуда-то пришла Анюта, и он все допытывается у нее, кто же ты такая на самом деле?

— Доярка я, — отвечала Анюта, смеясь своим крепким голосом и откидывая голову назад. Он сжимал ее горячую ладонь и пьянел от ее смеха, от ее синих глаз.

— Врешь, — сказал он.

— Да ну, чудак, правда. Чего мне скрывать, доярка я.

— Ну хорошо, — согласился он. — Пусть. Хочешь мороженого?

— Хочу.

Воздух дрожал от медных труб оркестра. Стайками шныряли школьницы, степенно двигался колхозник, потихоньку валясь на один бок. А бабы с гиканьем оббивали каблуки о деревянную мостовую в дикой пляске. Старухи сидели у огородов в ярких шалях, сбитых на шею.

— Анюта! Анюта! — вдруг закричали пляшущие бабы. — Иди к нам! Плясать иди!

И Анюта вдруг выпустила руку Викентия, вошла в круг, взвизгнула и пошла трясти грудями под шелковой кофтой.

Через полчаса она с хохотом выпала из круга, разгоряченная, как хлеб из печки, прямо в руки Викентию. Чмокнула его в щеку и потащила куда-то. Отвязала лошадь, запряженную в телегу, и тихо выехали они на дорогу.

А потом вдруг встала во весь рост, гикнула дико раскрутила вожжи над головой, и телега понеслась вскачь. Викентий трясся в, ней и думал: хоть бы не прикусить язык, как уже однажды случилось с ним.

Лошадь вдруг остановилась, телега перестала скрипеть и стучать. Викентий услышал пение птиц в кустах, сердитое цоканье белки и тишину. Кротко стало на душе у него. Притихла и Анюта. И вдруг он сказал:

— Какая ты к черту Анюта! И ресницы вон у тебя отклеились.

— Да, — устало согласилась она. — Я не Анюта.

Он с досадой открыл глаза и обнаружил себя на самом солнцепеке. Праздник был в разгаре. Он встал и побрел к эстраде совершенно разбитый. Там уж публика позалезала на скамейки, чтобы смотреть фокусы. Викентий прошел между лесом голых девчачьих ног, гладких, отполированных солнцем. И у него появилось желание укусить какую-нибудь ногу, но он подумал, что это неприлично. Все шел между рядами, чтобы найти себе место и встать на скамейку. И какая-то рыжая девка вдруг пошатнулась и села ему на плечо, и все повалилось, захохотало, сбилось в кучу.

Викентий тут же забрался на скамейку, глянул случайно в сторону и опять увидал Ивана Данилыча, живого и веселого.

Надо было пойти и поговорить с ним. Викентий оставил скамейку и пошел к нему, но тот куда-то подевался.

Вечером молодежь пошла на танцы. Отдыхавших где попало разобрали по домам. Колхозные машины почти все разъехались. Викентий остался один, но потом нашел людей из своей деревни.

Шофер, утомленный праздником, спал, и жена не разрешала его будить, мол, пусть поспит немножко.

Викентий сидел на бревнах среди молодежи и с любопытством и страхом смотрел, как двое боролись, видимо, за первое место. Один в шляпе со смоляно-угольным лицом вцепился в горло другому. А третий ударил одного из них, но неумело, неловко. «Видимо, судья», — подумал Викентий. Девки визжали то ли от страха, то ли от острых ощущений.

Драчуны вдруг притихли, сели рядышком, обнялись, как братья, ничего, видно, не понимая и не помня. «Ничья», — машинально подумал Викентий. Ему было горько и тяжело, скорей хотелось добраться до своего дома, забыть эти дурацкие сны, весь этот какой-то ненатуральный день.

Было уже около полуночи, когда заявился шофер и все полезли в кузов.

Дождь зачастил, машина заурчала и понеслась куда-то в лес. Девки попрятались под плащи к парням и все вскрикивали да повизгивали там. Когда порывами ветра срывало легонькие плащи, он видел их разгоряченные, веселые лица. А он сидел один, чужой и никому не нужный. Никто ничего у него не спрашивал, никто ему не улыбался и не относился серьезно.

Какой-то мужик в середине кузова дико вдруг завопил, и покатился по лесу его сумасшедший хохот. Все вздрогнули.

— Тише ты, Селифонко! — цыкнули девки. — Экой дикарь.

А тот опять жутко взвизгнул и ухнул, как ночной зверь. И опять все вздрогнули. Кто-то из парней выругался.

И так вот всю дорогу кричал и хохотал и опять кричал, будто это рвалась наружу его дикая душа.

— Чокнутый, так что ты с ним сделаешь, — сказал кто-то. А Викентий подумал, что этот дикарь Селифонко ближе ему, чем они. Потому что и ему хотелось кричать и хохотать со слезами на глазах про свое одиночество, звать на помощь бабку, как тогда за рекой, чтобы она вывезла его или хотя бы пожалела.

Дождь ударил туго. Викентий вымок, продрог, протрезвел. Въехали в деревню. Он соскочил на дорогу и пошел к дому пенсионерки Елисаветы.