В краю родном - [53]

— Смотри. Иван Данилыч в гробу-то.

Тетка удивилась сильно и долго, хмуро разглядывала Ивана Данилыч а.

— Да он ли это? — сказала она.

— Кто ж еще, — отвечал Викентий.

— Нет, не он, — не согласилась тетка. — Не похож.

— Ну вот еще, — заспорил Викентий. — Я-то знаю Ивана Данилыча.

Очень нехорошо было Викентию. Он еще раз вздохнул и с облегчением вышел на свежий воздух вслед за своей теткой.

А вечером (вечер был тихий, ибо райцентр этот — месте тихое, в лесу) хлебал Викентий свежие огурцы в квасу да пил свою рюмку водки, чокаясь с горбатым Григорием, с теткой Марьей, с бабушкиной сестрой.

В конце концов понадобилось Викентию во двор, пошел он вроде бы потом погулять. И то ли шумело у него в голове от переутомления, то ли небо было шумное. Пошел он вроде бы погулять по деревянному тротуару, то есть по мосткам, как их здесь называли. Тук-тук. Тук да тук…

Вот уж ночь так ночь в райцентре, влажная и какая-то мигающая, будто влажный глаз всегда задумчивой лошади. Лес вон темен, как монах. А деревянный тротуар зыбкий, чудно — как палуба. И мотоцикла не слыхать.

И пьян и не пьян Викентий. «Ну и глушь, — подумалось ему. — Все тут спят, и никто не гуляет». Потом он посмотрел на звезды: на месте ли они. Звезды были. И подошел к церкви. Свечки там все еще горели, Дверь приоткрыта. Тихо. И он вошел.

Иван Данилыч лежал на своем месте, куда его положили, но с открытыми вдруг глазами.

— Вот те раз, — удивился и обрадовался Викентий.

— Закрывай дверь-то, — сердито сказал Иван Данилыч. — Да иди сюда.

— А ты чего? — пробормотал Викентий торопливо. — Ты чего тут? Зачем?

— А ты не видишь зачем? — сказал с усмешкой Иван Данилыч. — Ну-ко подыми меня, чтоб я сел. Всю спину отлежал, парень.

Будто так и надо. Так и надо подымать покойника, чтоб тот сел. Однако помог.

Иван Данилыч свесил ноги в новых ботинках. А сам все был серьезен и ничего не объяснял. Потом он закурил у Викентия и стал что-то шарить возле себя.

— Где кепка-то моя? Ты не видал кепки, Викентий?

— Не положили, наверно.

— Так, — согласился тот. — Верно. Кепки-то ведь не кладут.

Странен был Иван Данилыч в своем черном костюме. Странен и оттого, что вот помер и теперь разговаривал с Викентием опять, как и при жизни. И нисколько не переменился характер его.

— Нинка! — вдруг гаркнул он. — Вставай! Чтоб тебе пусто было. И на работе, поди, все лежишь.

Баба взвилась со своего места:

— Тьфу тебе, окаянный! Орешь-то как. Креста на тебе нету.

— Нету, — согласился Иван Данилыч.

— Вот бы никогда не подумал, что такое вот, — сокрушенно покачал головой Викентий.

— А ведь ничего не известно, — сказала Нинка, всплакнув. — Ничего не известно, Викентий, как оно в жизни-то повернется. А я в эту зиму таких поросят вырастила, уж таких поросят. Ну-ко, ведь премию дали. В район ездила делиться опытом, в газете писали… Денежки-то мой Федя как пить дать пропил.

— И правильно сделал, — прогудел Иван Данилыч.

— Молчи уж. И помер, а все ума не прибавилось.

— Ну, Нинка, ты у нас известна, — он махнул рукой.

— Ох, пьяница какая, — сказала Нинка и опять заплакала, — Ведь и спасать-то когда полез в воду, выпивший был. Так и утащило под бревнышки, так и утащило обоих.

— Под бревнышки, — задумчиво повторил Викентий. — Что ж, бывает.

Иван Данилыч затянул было песню, но умолк и пошел вон из церкви.

А потом, будто бы утром, церковь наполнилась богомольцами. А Викентий лежит на месте Ивана Данилыча, и ему страшно. Он хочет бежать как-нибудь потихоньку, но старушки ласково удерживают его. А он уже кричит в голос:

— Я неверующий! Что вы ко мне пристали? Не хочу!

А те ему:

— Да ведь и неверующие умирают.

— Я живой! Вы с ума сошли! Я живой!

Он вырывается из старушечьих рук, бунтует, плачет: да живой я, что же вы со мной делаете! Я жаловаться буду!

— Кому?

И Викентия привязывают ко гробу веревками. И читают над ним непонятные молитвы, и жгут свечки. Горячая капля воска падает ему на лицо. Он вздрагивает, кричит и просыпается.

Уж солнце сильно било в окошки, и самовар гудел на столе запутавшимся шмелем. Тетка Марья наливала в стаканы чаю.

10

В этот день должен был тут быть праздник молодежи. Тетка уехала, а Викентий остался, надеясь встретить кого-нибудь из своей деревни и с ними уж добираться домой.

С утра народ повалил в городской сад на гулянье. Девушки бойко стучали каблуками по мостовой.

Рядом с парком сосновым, на стадионе, соревновались мотоциклисты, а потом водители грузовиков на своих грузовиках.

К полудню стали подъезжать машины с колхозниками. Мужики с коричневыми крепкими лицами сразу же устремились к ларькам с пивом, чтобы освежиться с дороги. Парни гуляли группами по тенистым, но пыльным дорожкам парка и снисходительно поглядывали на девчонок.

Становилось жарко. Ждали концерта артистов из области. Народу становилось все больше.

Парк гудел. Все ходили туда и сюда, искали кого-то будто бы, и находили, и не находили.

Викентий пошел на стадион, потом опять в парк, а тут уж начался концерт. На эстраде выступал певец с усиками. Он почему-то был грек, едва говорил по-русски. «Я вам сейчас спою песню о маме на родном грецком языке», — сообщал он людям. А пел и на испанском, и на французском, и на португальском, и, кажется, даже на хинди. И Викентий подумал, что это не грек, а самый обыкновенный русский. Девчонки хлопали певцу, не щадя своих ладоней. Очевидно, им нравились его усы, темперамент и «грецкий» акцент.