В краю родном - [25]

Дашка, видимо, обиделась, умолкла, и он скоро услышал ее ровное дыхание. «Уснула, как ребенок», — подумал он и по привычке уткнулся носом в Дашкин затылок, в мягкие, бессильные прядки волос, слабо пахнущие то ли березовым веником, то ли какой-то полевой травой…

Пробудился Иван чуть ли не среди ночи, наверное, часов около четырех утра, полежал немного с открытыми глазами и встал.

— Ты куда это наладился? — спросила Дашка сонным голосом.

Иван ничего не ответил, стал потихоньку одеваться. Потом увидел, что Дашка смотрит на него широко открытыми глазами, и сказал виновато:

— К реке хочу сходить.

— Чего это тебе вздумалось? Еще брякнешься где-нибудь.

— Ладно, ладно, — пробормотал Иван. — Нечего на меня так смотреть.

И он шагнул за порог. Все избы утонули в густом тумане, даже под ногами не было ничего видно. Иван потихоньку сошел с крыльца и неуверенными шагами двинулся в этот туман.

Откуда-то сзади, где расплывчато маячила изба вроде большой копны сена, послышался негромкий Дашкин голос:

— Ваня, не ходи. Иван…

Перед Дашкиными глазами мелькнула сутулая мужнина спина в телогрейке и растворилась в сером воздухе, будто и сама была из этого воздуха, только сгустилась на минуту, а потом рассеялась.

— Леший ведь унес мужика, — проворчала Дашка. — И чего ему приспичило к реке идти?

Она пожала плечами и ушла в избу. Хоть и рановато, да уж теперь не уснешь, надо было собираться идти доить коров.

Она заглянула на поветь, где на куче прошлогоднего сена спали Зинка с Андрюшей. Из-под старого мужниного полушубка выглядывали две лохматые головы. Дашка посмотрела, посмотрела, но так и не смогла угадать, где чья голова, было еще темно.

Она снова вышла на крыльцо, от души потянулась и зевнула, пробормотав:

— Ой, Иван, сумасшедший ты мужик. Ушел ведь. Ну и слава богу, лишь бы не утонул. Надоело болеть-то ему.

А Иван все шагал да шагал по тропинке. Торопиться было некуда. Его пошатывало немного, заносило то в одну, то в другую сторону. Он знал, что идет удить рыбу, но, для чего это ему надо, не понимал. Просто хотелось брести в тумане, раздвигать его своим немощным телом, разрывать в клочья и радоваться, что хватает силы хоть на это. И еще он как будто ждал, то ли от самого себя, то ли от этого туманного, мокрого утра, на что-то надеялся и уже чувствовал, что надежда должна сбыться.

В детстве Иван любил удить, как и все деревенские ребятишки. Но когда оно было, это детство?

Дорога привела его к реке, как раз к тому месту, где он когда-то в той, другой половине своей жизни, которая теперь вроде этого тумана, будто ненастоящая, уживал рыбу. Место это было всем известно как рыбное, самое подходящее для ужения. Здесь в реку впадало не меньше десятка ручейков, которые начинались от ключей совсем рядом, у подошвы холма, густо и дико заросшего деревьями. Ручейки бежали по болотине, усаженной буйными ольхами, какими-то чудовищными лопоухими травами, люди так их я называли — лопушкой. А другого названия никто и не знал.

На плоских местах, ближе к реке, ручейки не бежали, а сочились сквозь дернину, коренья осоки и всякий перегнивший хлам. Лишь у самого берега ручеек становился хорошо заметен и слышен, начинал по-настоящему журчать, падал в реку с обрывистого берега прозрачной струйкой, а то и хлестал мутным водопадом после дождей.

Ручейки, видно, тащили в реку немало рыбьего корма, особенно после решительных летних гроз, и приваживали к берегу рыб.

Обычно, где ручей впадал в реку да намывал немного песку, поселялась ива, и ее узкие листочки полоскались в быстрой воде. Тут мог стоять и голавль.

Иван хорошо знал об этом и как раз надеялся выудить голавля да принести домой, удивить бабу, мол, вот сапогом зачерпнул рыбину.

Он насадил толстого червяка, поплевал на него и закинул около куста, удивляясь, что голову больше не несет, не стало в ней привычной мути и слабость как будто прошла. Туман все еще клочьями висел на кустах ив, и река дымилась от него, как чай на блюдце.

Иван стал ждать клева, поглядывая то на самодельный пробочный поплавок, то на другой берег не широкой в этом месте реки, который был дик и непролазен, весь заросший ивами, отчего всегда тенистый и пасмурный даже в ясную погоду.

Повыше того места, где стоял Иван, был большой омут, в котором попадались лещи, окуни и щуки. Ну, а кому не хватало терпенья удить крупную рыбу, тот шел на перекат за пескарями, на камешник, который сразу начинался за омутом.

Когда-то Иван любил это место, здесь мало кто хаживал, тропа почти вся зарастала высокой травой. По утрам и вечерам тут заедали комары, но зато в погожий полдень зелень, вода и все кругом так сверкало на солнце, будто начинали улыбаться со всех сторон и трава, и ольхи, и быстрая река, и небо. И вот, обласканный водой да тишиной, и сам замрешь с улыбкой. Удочка брошена на осоку, и на конце ее устраивается синяя стрекоза. Ручей неугомонно журчит около ног, будто кто-то позабыл завернуть кран у самовара. А на небе белое облако…

Любил приходить сюда Иван в те далекие времена, еще довоенные, и, пожалуй, не только за рыбой, а другой раз просто так, подивиться на ручьи, раствориться в легком шуме ольх… Только когда это было, в какой его жизни? Давно.