В краю родном - [18]

Разбитая голова вроде позажила, еще больше обросла волосами, бинты фельдшер совсем снял. Иван достал свою старую кепку и прикрыл ею розовые зудящие шрамы. На первых порах ему показалось, что в кепке как-то нехорошо, неловко, давит будто бы железным обручем. Однако надо было привыкать. Видать, жизнь еще не кончилась у Ивана. Но он понимал, что прежней жизни у него уже не будет никогда, не вернуться ему к ней. А надо начинать новую, загадочную, неясную.

2

В деревне об Ивановом случае много не рассуждали. Сначала, конечно, поговорили, поохали, повздыхали. Ну да ведь что поделаешь, с каждым такое может случиться. И на ровном месте спотыкаются.

Бабы жалели Дашку, мол, нелегко ей будет теперь с инвалидом. А потом успокоились, вспомнив, что дети Дашкины все пристроены, девки замужем, а Санька в армии дослуживает последний год. Всех подняли на ноги, вырастили Дашка с Иваном, так теперь и делать вроде нечего, никаких забот. Если что, Иван и инвалидом проживет, без пенсии государство не оставит. Ну, а если сенокосить трудно Дашке одной, то ведь колхоз доярке всегда поможет. Тут не о чем хлопотать да расстраиваться.

Говорили и о том, кто больше виноват в этом происшествии, шофер, который ехал навстречу, или Иван? Однако решено было, что или оба виноваты, или уж никто не виноват, так как оба ехали трезвые, а виновата окаянная дорога.

Старик Геня ворчал, мол, техники понаделали, а дорог не устроили. Вот и гробятся и техника, и люди.

Он был соседом Ивана и даже приходился родней, и они нередко беседовали, когда случалось по утрам выгонять на пастбище своих коров, пока Иван не обезножел.

Старику Гене уж перевалило за седьмой десяток, он носил бороду и любил рассуждать, показывать свое недовольство, что жизнь у людей какая-то чудная стала, непонятная ему, старику. Мол, нынче лишняя копейка завелась, так скорей несут ее в магазин вино брать. А то продадут корову да купят телевизор или мотоцикл, лишь бы деньги извести. А прежде ведь копейку хранили да и каждую вещь берегли. А теперь и башки своей не жалеют. Он намекал на несчастный случай с Иваном.

Его старуха Анна обычно соглашалась с ним, только добавляла, что люди бога забыли, вот и вся беда от этого. Взять хотя бы того же Ивана, бывал ли он за свою жизнь один разочек в церкви? Старик Геня не любил, когда старуха начинала рассуждать, и недовольно возражал, что на бога нечего валить, если сам дурак. Он жалел Дашку, которая приходилась ему племянницей, и бранил Ивана:

— Куды теперь ей с инвалидом-то? Она ведь и так вся запуталась со скотом, а тут еще и калека на руках.

— Да ведь не разведешь теперь, — отвечала на это Анна. — Не молоденькие.

— Не разведешь, — вздыхал Геня. — А моя бы воля, так я бы развел, хоть на год. Пускай бы один пожил. Узнал бы, почем фунт лиха.

Как-то повздыхавши да поругавши Ивана, он сказал Анне:

— Пойду попроведаю, чего он там, как. Родня ведь все-таки.

— А я бы на месте Ивана дак в суд подала, — высказалась вдруг неугомонная Анна.

— На кого?

— Да на шофера этого. Пускай платит, раз человека покалечил.

— Тебе бы только в суд. Ишь прокурорша выискалась, — рассердился Геня. — Да у этого шофера пятеро человек детей, и вина в рот никогда не берет. Ишь ты, в суд. Лучше помолчи, не раздражай меня.

Хлопнув дверью, старик ушел из избы, перелез через огород и попал прямо к Ивану. Тот сидел на крылечке и улыбался, будто довольный всем на свете.

— Ну дак чего, как ты тут? — спросил старик не очень ласково. «Чертова старуха, все-таки вывела меня из терпенья», — подумал он.

— Сам видишь, — пробормотал Иван. Он недолюбливал старика давно. Тот когда-то покойному Илье, Дашкиному отцу, не советовал отдавать за него дочь, мол, Иван парень бестолковый, ветер у него в голове, ничего не хранит, не бережет, только вино хлещет. А Иван и правда, как пришел с войны, сильно от радости, что остался живой, погулял и славу нажил себе не очень хорошую. Однако потом угомонился и взялся за хозяйство.

Говорят, что люди помнят только хорошее, но вот, оказывается, помнят и плохое и часто бывают упорны в своих убеждениях или заблуждениях до самой смерти.

Глядя на желтое, худое Иваново лицо, старик Геня опять подумал, что зря покойный брат его Илюша отдал за Ивана Дашку. Ведь вон как вышло, будто по писаному, мучайся теперь Дашка с калекой.

— Болит ли голова-то? — спросил старик, вспомнив, что зашел попроведать больного.

— Болит, — усмехнулся Иван. — Конечно, не все время, а как расстроюсь или устану. Садись, Геня, чего стоять-то. В ногах правды нет.

Старик, однако, не присел на ступеньку, куда указал ему Иван.

— Сидеть-то некогда, парень, — сказал он в сторону, будто жалуясь кому-то невидимому. — Сенокосить надо. А тебе с чего уставать-то?

— Да вроде бы не с чего, — неохотно согласился Иван. Хоть и надоело ему сидеть одному, но и старик, явившийся некстати, мешал, как соринка в глазу. — Покосить-то надо бы. Да, видно, уж мне нынче нечего об этом и мечтать. Сам видишь как, не хожу никуда.

— Так и не бывал нигде?

— Как бывать-то, если ноги не держат? — будто бы смутился Иван. — Ничего тут не сделаешь.

— А ничего не сделаешь, — сказал старик Геня и задумчиво погладил свою белую бороду цепкими кривыми пальцами. — Нынче ведь как живут. Копейку не хранят и себя не жалеют.