В координатах мифа - [12]

Будто бы где-то еще живу

Будто куда-то вхожу с ключами.

В светлом сиянье ее огней

Я бы с размахом взялась за дело:

Я бы ухаживала за ней

И нестерпимо ее жалела.

Я б утирала ее платком,

Я бы ее посыпала дустом.

С этим кремлевским ее катком,

Самодержавьем и самодурством.

Я бы согрела ее за так —

Ей ли мои обновлять заплаты?

Больше не может поймать закат

Остекленевший балкон на пятом.

Если погашены все огни,

Если не скоро зажгутся снова —

Выбери и пересохрани

Музыку, что ли. Хотя бы слово.

Марина Ивановна

Бабушкина подруга к нам на тарелку супа

Шла, как идут на плаху и на условный знак.

«Голод, моя родная, это такая сука,

Выжить как будто можно, а пережить никак!»

Бабушкина подруга не выносила сборищ,

Шумных семейных празднеств с топотом у стола.

Дикую эту птицу ради своих «сокровищ»

Ни приручить, ни выгнать бабушка не могла.

Бабушкина подруга шила чертей и кукол,

Высокомерных кукол и молодых чертей.

«Старость, моя родная, эта такая штука,

Чтоб разозлить героев и напугать детей».

Бабушкина подруга втайне гордилась строчкой

Как уцелевшим текстом из устаревших слов.

«Строчка должна быть вечной или хотя бы прочной», —

И разминала пальцем крестообразный шов.

Бабушкина подруга мало кого любила

И говорила только, зная наверняка.

Если она дарила что-то, то это было

Чем-то не больше спички, стачанным на века.

И у меня остался поздний ее лукавый.

Сшиты крестообразно плюшевые края.

Бабушка говорила: «Что ты, Марина, право!»

«Что вы, Марин Иванна…» – ей говорила я.

Дерево

Никто не захочет дерево утешать.

Не сунет озябшие ветки в пальто и шарф.

Щекой не прижмется, не скажет: «Да ладно, деревце,

Ну, как бы там ни было, будем пока надеяться…»

Оно от избытка нежности каждый год

Других утешает тем, что опять цветет.

Само удивляется, машет листвой растерянно:

«Я и забыло… забыло, что я растение».

И робко касаясь глупых людских голов,

Всегда не находит слов, не находит слов.

Нона

Здесь вечером все друг к другу нежны

И все друг другу нужны.

Какие глаза у его жены

Под пеплом чужой войны!

Когда она просит пресветлый лик

Вмешаться, рассеять ночь.

то даже джонджоли и базилик

стараются ей помочь.

«Мы с морем похожи», – твердит она,

Наверно, куда верней.

Душа подымается как волна

И соли не меньше в ней.

Все, что уцелеет, зажму в горсти,

Спасу для себя одной.

Чтоб только дыханье перевести

С грузинского на родной.

«Конечно, ни кукол уже, ни лошадок…»

Конечно, ни кукол уже, ни лошадок.

Она их и в детстве любила не очень.

Но запах мой дочери все еще сладок,

Когда прибегает ко мне среди ночи.

Пока я колдую над сахаром жженым,

Над горькой микстурой, над складками платья,

Она зарывается, как медвежонок,

В мои не готовые к миру объятья.

Я тоже недавно не знала, я тоже,

Как в комнаты входит безумье украдкой,

Как солнце касается высохшей кожи,

Как память, стираясь, меняет повадку.

Как память, стираясь, лишает покоя.

Мы бродим по дому, друг друга теряя.

И я говорю своей матери, кто я.

«Мне хочется к маме», – она повторяет.

«К маме бы… она не узнаёт…»

К маме бы… она не узнаёт.

А еще недавно узнавала.

Пахнет морем – не наоборот —

Йод на отвороте одеяла.

К ней в палату приводили пса,

Он смешно ей тыкался в колени.

Бабушкина вера в чудеса

Выцветает в третьем поколенье.

Если эта степень пустоты

Означает встреченную старость —

У меня осталась только ты,

И не говори, что не осталась.

Когда мне было пятнадцать лет

Когда мне было пятнадцать лет,

Такой короткой казалась жизнь.

Казалось, могут «оставить след»

Ну, разве кетчуп и рыбий жир.

А кто постарше – проеден ржой,

И сорок с лишним – уже конец.

И «в общем, близкий» всегда чужой.

И «в общем, честный» всегда подлец.

Когда мне было пятнадцать плюс,

Я шла на казнь к девяти утра.

Когда на мамино «я боюсь»

Я отвечала: «а мне не стра…».

Таким ужасным казался мне

Мой бледный профиль, а также фас.

И непонятно, по чьей вине

Разрез японский еврейских глаз.

На Дом печати цепляли флаг,

По главной улице тек народ.

Но запах «Явы» читался как

Обетованье иных широт.

Метель сжигала сухие лбы,

И ветер горькие рты кривил,

Но наш вокзал у базара был

Обетованьем иной любви.

И перемерзшие поезда —

Обетованьем любви иной.

И это то, что спасло тогда,

И это то, что еще со мной.

«Не надо трясти архивом…»

Не надо трясти архивом.

Давно никаких бумажек,

Ни фоток, ни даже писем,

Не прячу и не храню.

Но памяти наших сборищ

Остался короткий список.

Тогда отмечали что-то.

Скорее всего, фигню.

Салат «Оливье» – Марина.

Марине чего попроще.

Марина опять влюбилась

И всюду сплошной разлад.

Доверишь картошку чистить

И прячешь подальше ножик —

Марина отрежет палец

И кровью зальет салат.

Любые закуски – Оля.

Пусть делает, что захочет.

Она – вегетарианка,

Совсем ничего не ест.

А Олю едят все время —

Коллеги, соседи, мама.

И Оля молчит и терпит,

Мол, надо нести свой крест.

Горячее. Лень возиться.

Пусть будет Наташка – рыба.

Наташка мечтает замуж

И смотрит программу «Смак».

И что-нибудь вроде торта,

И что-нибудь вроде чая.

Ну, это на всякий случай.

Вдруг что-то пойдет не так.

Последняя строчка: Слава —

Джин-тоник, портвейн, пиво.

Какое, почем и сколько?

Но Слава – знаток и спец.

А может быть, это значит —

Вино и хлеба́ отдельно,

А глория, то есть слава,

Появится под конец?

Ты помнишь, я отвечала

За встречу гостей в подъезде,