В конце зимы - [6]

Но вдруг она вырвала руки и отодвинулась.

— Миша, скажи только правду! — потребовала она всерьез и неожиданно распаляясь. — Ты ни о чем не жалеешь? Может, мы зря все это затеяли? Ведь ты сторонишься ее! Я вижу! Она чужая тебе! Бедная моя девочка… Ты никогда не станешь ей отцом…

Михаил отпрянул. Ее прищуренный, смотревший на него с подозрением взгляд задел его за живое. Это было уже трудно стерпеть.

— Алена!.. — произнес он укоризненно и, не найдя слов, облокотился на стол и взялся обеими руками за поникшую голову.

Они долго молчали. Было слышно, как в десяти шагах отсюда, в особняке напротив, громоздкие очертания которого уже почти растворились в сумерках и только мягко розовели два высоких зашторенных окна, приглушенно звучала веселая и разудалая оркестровая музыка, передаваемая, по всей вероятности, по телевидению.

Елена привстала и задернула занавески.

Она испугалась. Ей почему-то почудилось, что вот сейчас он поднимется, соберет свои вещи и непременно уйдет, да еще хлопнет за собой дверью. Она даже явственно расслышала этот хлопок, и по спине ее пробежали мурашки.

«Нет, нет, — думала она, — после всего, что между ними случилось, он ее не бросит: она не должна остаться одна, с дитем на руках, в этой чужой, мерзкой лачужке: это он оторвал ее от дома, от мужа! это он ее сюда заманил! поэтому он ее не бросит, не имеет права!..» Но глядя на его длинные растопыренные, нервозно подрагивающие пальцы, она неожиданно почувствовала к нему жалость и стыд: ну за что она так его оскорбила? И разве можно такое подумать о человеке, который ее любит и который выкладывает свои последние силы, стараясь облегчить ее и дочерино существование?.. «Боже, какая я дура!» — заключила она.

— Прости меня, — сказала она со вздохом, — я от всего так устала, — и, выдержав паузу, непринужденно добавила, как о чем-то пустячном: — Ты знаешь, он уже здесь, приехал.

Михаил приподнял голову и задержался взглядом на ее губах, тронутых тонкой, неопределенной, будто бы виноватой и в то же время вызывающей улыбкой. «Вот оно что! — мелькнуло у него в мыслях. Он понимал, о ком идет речь и начал догадываться, отчего она так взбеленилась. — Хочет уйти?.. Ну конечно — там у нее дом, ванна, телевизор, центральное отопление!..» И он со страхом почувствовал, как легко может ее потерять.

— Да, Мишенька, — подтвердила она. — Я нарочно звонила к нему в управление, чтобы узнать, когда он приедет. Оказывается, он уже здесь. Бедненький, наверное, уже обыскался нас, — и она иронически усмехнулась.

Но он и не заметил ее усмешки.

— Что теперь делать? — спросил он, пытливо заглядывая в ее улыбающееся лицо и стараясь не выказать охватившей его взволнованности.

— Не знаю… Надо бы поставить его как-то в известность, поговорить.

— Может, мне это сделать? — предложил он неуверенно.

— Нет, Мишенька. Эта миссия для тебя не годится. Я должна это сделать сама. Только еще не придумала — как… Наверное, позвоню… или напишу письмо… Хотя нет, поеду сама… — и немного подумав, твердо, как человек, принявший бесповоротное, единственно правильное решение, проговорила:

— Да, Мишенька, я поеду сама.

Но прошла неделя. Потянулась вторая. А она все не ехала: то времени не хватало, то находились другие, более важные дела. Решительность ее прошла. И чем дальше — она больше начинала страшиться встречи с покинутым и обманутым ею мужем. Теперь она сама выискивала всевозможные причины, ухватившись за которые, как за спасительную соломинку, можно было бы опять отодвинуть поездку.

Она все чаще замыкалась в себе, ходила хмурая, с поджатыми губами и подолгу ни с кем не разговаривала.

Михаилу досадно было видеть ее такой, он очень переживал за нее, но остро и с обидой ощущая свое вмешательство лишним, предпочитал помалкивать. Но однажды он все-таки не выдержал и, надеясь хоть как-то побудить ее к действию, которое вывело бы их, наконец, из этого неопределенного, постылого состояния, предложил снова:

— Аленушка, может, и впрямь будет лучше, если поеду я?

— Нет, Мишенька, это недопустимо, — возразила она. — Я лично должна поговорить. Я позвоню ему. Завтра же.

На следующий день, понимая, что дальше тянуть уже невозможно, она пересилила себя и позвонила. Долго слушала продолжительные гудки. Не дождавшись, когда поднимут трубку, с облегчением надавила на рычажок аппарата.

Теперь она могла оправдаться и перед собой, и перед Михаилом, что разговор не состоялся не по ее вине.

Прогуляв около месяца и не имея на руках никакого оправдательного документа, Важенин с тяжелым сердцем входил в двери своего управления. Он уже заранее видел, что его ждет: с такими обычно не церемонились — и было страшно. Все его переживания, все помыслы, направленные на поиски семьи схлынули куда-то и исчезли, точно остались дожидаться его там, за порогом, на улице. Миновав вестибюль, он поднялся по широкой, облицованной мрамором лестнице на второй этаж и медленно, непроизвольно пытаясь оттянуть минуту развязки, должную наступить для него на заседании месткома, куда его пригласили к этому часу почтовой открыткой, пошел по коридору.

Из кабинетов, что тянулись и по левую, и по правую руку, слышались голоса, мужские и женские, дробные перестуки машинок, выходили какие-то люди и неслись куда-то с озабоченными, преисполненными важностью выполняемого ими дела лицами — некоторые с папками, плотно удерживая их под мышками или же кончиками пальцев, слегка помахивая, другие — с листами бумаг, а то и с целыми кипами. Важенин и не знал никого из встречавшихся ему в этом длинном оживленном коридоре и даже не видел их прежде, поскольку никогда не заглядывал дальше бухгалтерии и кассы, но не исключал возможности, что кто-нибудь из этих лиц будет присутствовать на заседании местного комитета, а значит, и влиять на его решение, здоровался со всеми подряд и нелепо, конфузливо улыбался.