В конце зимы - [18]

— Я к маме хочу, — напомнила о себе дочь.

— Вот заладила! «К маме» да «к маме»! — проворчал недовольно Важенин. — В ту сараюшку, что ли?

— Да.

— Ты больше никогда туда не поедешь. И ложись спать. Дети после обеда спят, а ты все ходишь и ходишь. Смотри, как у тебя глазки опухли! Ну-ка, давай мы их вытрем.

Он сел перед ней на корточки, вытер ей мокрое личико и начал ее раздевать. Ему не очень-то хотелось связываться с Проценко: не так-то легко было доверить дочь хотя бы и другу, но все ж таки, что ни говори, а законченному выпивохе.

— Сегодня ты будешь спать у меня на постельке, — приговаривал он, расстегивая на дочери пуговицы. — Она у меня мягкая, теплая. А кроватку твою я привезу тебе завтра. А сейчас я поеду за мамой. Тебе же не страшно будет одной, правда ведь? Вон — какая ты уже большая…

— Страшно, — захныкала девочка. — Я поеду с тобой!

— А в сараюшке же тебе не было страшно!

— Ага тебе! — возразила девочка. — Там баба Вера была и Пират!

— Ну, ладно, ладно, — согласился Важенин. — Только не плачь. Я схожу за дядь Сашей. Может, он посидит.

Личико ее просветлело. Она тотчас же отстранила отцовские руки и заявила, что спать она уже не хочет, а что оденется и будет играть.

— Ну, как хочешь, — ответил Важенин.

Проценко жил на первом этаже этого же подъезда. Томимый бездеятельностью, а еще более безденежьем, так как скудную свою зарплату он проживал без остатка в какие-нибудь три-четыре дня, а потом неизвестно на что существовал, не имея в доме корочки хлеба, он угрюмо прохаживался из угла в угол и, останавливаясь у окна, бросал на заснеженный двор тоскливые взгляды.

Предложению друга он даже обрадовался.

— Я тебе говорил, что они найдутся! Я тебе говорил! — повторял он в восторге, когда они поднимались по лестнице.

— Снегу-то сколько насыпало! — улыбнулся Важенин. — Когда я за ними поехал, я и не думал, что столько навалит…

— Снег — это хорошо! Снег — это премиальные! Слушай, а ты молодец, — может, отметим?

— А дадут?

— Как — не дадут? Время-то уже четвертый…

Важенин вытащил на ходу портмоне, достал из него десятку и сунул ее в нагрудный кармашек его пиджака.

— Это тебе на похмелье. Но только потом — часика через два.

— А ты? — удивился Проценко.

— Я все. Я завязал. Сам видишь — с семьей надо налаживать… — На лице Важенина блуждала, подергивая ему губы, почти что счастливая, сдерживаемая через силу улыбка.

Конечно, сомнения не отпускали его. Но этими последними словами он как бы в какой-то степени упрочил свою уверенность, зародившуюся после привоза дочери и пока еще очень робкую, будто бы предстоящая поездка должна принести ему определенный успех. Правда, временами он казался себе подлецом, негодяем, добивающимся возвращения жены-изменницы, коварно захватив ее ребенка в заложники, и ему было мерзко, что он пошел именно этим путем, а не каким-то другим, более честным, открытым. Но ведь это не только ее дочь, — оправдывал он свои действия, — но и его. Так почему она посмела лишить его дочери?! Нет, старуха права, — вспоминал он слова хозяйки особняка, — это действительно «срам»! И за этот «срам» она обязана ответить… обязана! И искупить его она может только раскаянием за свое легкомыслие, вернувшись в семью и немедленно приступив к своим обязанностям жены и матери. Если она этого и теперь не поймет…

Вот тут-то у Важенина руки и опускались. Он совершенно не представлял себе, как он поступит, «если она и теперь этого не поймет…» Здесь-то и был для него гордиев узел, который ему лишь собственными силами не разрубить, не распутать — без ее участия.

Эти сомнения теперь волновали его больше всего и приводили в нерешительность. В таком настроении, к тому же раздираемый противоречивыми чувствами, ибо он опять остро почувствовал, как он любит и в то же время, как он ее ненавидит за ее любовь к тому длинноногому, поцеловав девочку в лоб и оставив ее на попечение Проценко, он и вышел из дома.

— Ты только скорее, слышь! — напутствовал его Проценко. Полученная им от Важенина десятирублевая бумажка уже начала жечь ему карман. Он подносил руку к груди, щупал ее через толщу материи и прислушивался к ее сладостному, тихому, так много обещающему хрусту.

Девочка играла на полу, выстраивая из игрушек и кукол какую-то увлекательную сценку, нашептывала что-то под нос и поднимала на ходившего взад и вперед дядю Сашу недоуменно-нетерпеливые взгляды: когда же он, наконец, подойдет?

Но ему было уже не до девочки. В его воображении уже рисовались такие заманчивые картинки, что у него в горле пересыхало. Десять рублей!.. Это «живая» бутылка водки!.. Привкус ее желанного огненно-горького глотка уже ощущался у него во рту, и теплая, умиротворяющая волна прокатывалась по его жилам, точно он уже пропустил этот глоток в себя. Сердцебиение у него поднялось. На шее и на висках выступили капельки пота.

Он походил немного по комнате и — так как был еще трезв и потому мучился голодом — скрылся на кухне. Уже много лет основной пищей ему служила одна только закуска, организуемая к спиртному — иногда богатая, жирная, изысканная, чаще же скудная и неприхотливая, в виде черствого хлеба или соленого огурца. Уходя, Важенин оставил в его распоряжение холодильник и велел ему не стесняться.