В конце зимы - [11]

Важенин испуганно отшатнулся, — не столько ее перепугавшись, сколько из опасения, что она на него залает и наделает невероятного шуму.

— Тихо, дружочек, тихо, — заискивающе засипел он. — Хочешь, я тебе колбаски принесу? Не сейчас, — завтра: с собой у меня нет, хочешь? Ну тогда посиди, посиди. Умница ты какая! Ах, какая ты у меня умница!.. — и повернулся на огонек, разделенного коротенькой занавеской на верхнюю и нижнюю половинки. Верхняя — открытая половинка — позволяла неясно обозревать левую подпотолочную часть внутренности комнаты, в глубине которой, загораживая отдаленный угол, выделялось, судя по упирающемуся в низкий потолок прямоугольнику дымохода, небольшое печное сооружение; правее же него, громоздясь по-над стенкой, темнела лакированной гранью, с наложенной наверху рухлядью, состоящей видимо, из чемоданов, узлов и картонных коробок, как можно было догадаться, оконечность передней боковины шкафа. Временами на печку падала чья-то тень — было понятно, что в домике ходят и, должно быть, приготавливаются ко сну… Вдруг очень близко над занавеской на какую-то долю секунды мелькнули роскошные, волнистые локоны — Важенин узнал их.

— Так вот где они устроились! — вырвалось у него.

Собака откликнулась на его возглас, нарушивший тишину, глухим, грозным рычанием, переместившись под самый забор. Но Важенин уже не воспринимал ее: он обмяк и, повиснув на заборе всем телом, обессиленно покачал головой.

«Аленушка! — позывало его вопросить. — Ну почему?.. Зачем?.. Как же это так?..» Ему хотелось услышать себя, голос, звучание которого вывело бы его из этого мрачного, душившего его оцепенения и, быть может, утешило бы его, или хотя бы заставило его что-нибудь сделать, — но он почему-то не мог говорить и только вздыхал и посматривал через скрещенные руки то на собаку, оскалившую на него снизу клыки, злобно урчавшую, готовую рявкнуть, то на опустевшее, с задернутой нижней половиной оконце. Но вот оно погасло, и его обуяла такая ярость, что он, ни о чем уже не в состоянии думать, рухнул прямо с лавки на колени и зашарил в снегу трясущимися руками. Чтобы запустить чем-нибудь в это ненавистное оконце! Вдребезги его разнести! В пыль!.. Что-то нашлось — твердое, колкое от наледи. Исступленно раздирая ногтями промерзлую почву — выцарапал, выпрямился, швырнул со всего размаху, подпрыгивая от земли и, оглушенный истошным, захлебывающимся лаем собаки, пригнулся и рванул сломя голову в черный, непроницаемый зев открывшегося вблизи переулка.

Удар булыжником пришелся в дверь. Это был даже не камень, а мерзлый земляной ком, рассыпавшийся тотчас же после удара и раскатившийся по двору мелкими осколками, не оставив за собой никакого следа, если не считать еле заметных царапин на старой, потресканной дерматиновой обивке со слоем полуистлевшего войлока, выпиравшего из многочисленных прорех. Но ветхую маленькую дверь тряхнуло-таки порядочно. От мощного, тупого удара, всполошившего собаку и обитателей домика, она так громко, жалобно скрипнула, толкнувшись в своей коробке, что показалось, сейчас она сорвется с петель и упадет внутрь, наделав в сенях еще больше грохоту.

В комнатке заметались, загорелся свет, отчаянно заплакал ребенок; Елена, перепуганная сама, бросилась к кроватке Мариночки; Михаил, сунув босые ноги в ботинки и накинув на плечи фуфайку, выбежал в сени — во двор, но там уже никого не было, кроме разъяренной собаки, рвавшейся с цепи на забор и заливавшейся неистовым лаем.

Окна в особняке тоже зажглись, и на высокое крыльцо выскочила кое-как одетая хозяйка.

— Что такое? — закричала она. — Кто это?.. Это ты, Михаил?.. Пират, а ну на место! На место, тебе говорят! Фу ты, собачье отродье, кому говорят!

За ней на крыльце появился ее сын — Никита Гаврилыч, толстый, здоровенный мужик, чесавший под рубахой широкую волосатую грудь и, зевая, лениво интересовавшийся: «Что?.. Что такое, маманя?..» — и два ее внука-подростка.

— Да вот, — объяснялся Михаил, разводя перед ними руками, — сам ничего не пойму. Что-то ударило в дверь… Пират взбеленился…

— Что-о? — кричала старуха. — Ничего не слышу!.. Да уймись же ты! — снова переключилась она на собаку. — Чтоб ты сдохла, гадюка ты эдакая! чтоб ты околела! Никитка, уберешь ты его, наконец!

Никита Гаврилыч грузно сошел со ступенек, поймал собаку за цепь ближе к ошейнику и, дав ей пару пинков, загнал ее в будку.

— Сараи проверьте, гараж, курятник! — распорядилась старуха.

Подростки, хотя и старались разговаривать басом, еще находились в том возрасте, когда дети пока что остерегаются перечить родителям, и, заскочив на минутку домой за ключами и китайским фонариком, кинулись исполнять ее приказание.

Но все было на месте: замки были не тронуты; «Жигули» в гараже как были поставлены на колодки еще в начале зимы, так и стояли; кур старуха пересчитала сама, и они все были на месте. Подростки даже по собственной инициативе обследовали сад, пройдясь с фонарем по пробитой в сугробах тропе, ведущей между деревьями в уборную. Но и там все было в порядке.

Один Михаил стоял у дверей своего домика и ни во что не вмешивался.

Наконец мало-помалу хозяева угомонились. Собрались опять у себя на крыльце, где их уже встречала расспросами вышедшая попозже сноха — жена Никиты Гаврилыча и мать обоих подростков, а оттуда всею говорливою толпой, немного потоптавшись, втянулись в веранду своего дома, так и не обнаружив ничего из ряда вон выходящего и удивляясь, с чего бы это было подняться такому шуму.