В конце аллеи... - [2]

Ипполит входил в дом торжественно и громогласно, как священник на пасху. Только божественное совсем выдуло из старика, он все святое растранжирил на балагурство, о боге не думал, а если ненароком и поминал его, то делал это озорно и неуважительно.

Присказки посыпались уже в темных сенях, где подслеповатый Ипполит наткнулся на ведра, и ржаво загремели они вперемежку с его причитаниями:

— Хлам в божий, храм, а невесту под венец, не бывать мне в раю. Отворяй ворота — жених косяком пошел. — В дверной проем вплывала слинявшая пограничная фуражка. — Вдовья получка привалила, пенсия, стало быть. Спроворь магарыч, Матрена. Что есть в печи — на стол мечи.

— Да уймись ты, нехристь, не к ночи будь помянут. Болтаешь — весь язык стесал.

— Для разговоров и даден богом…

— Угомониться пора. Старый ты, Ипполит, тишина тебе нужна.

— На погосте намолчусь, там покалякать не с кем.

— Не богохуль, — остудила его Матрена. — Обоснуешься за оградкой, дружкам доложиться должен. Что и как на белом свете… Как остатние дни на трепотню переводишь…

Осенила себя крестным знамением, печально поглядела на старика.

Ипполит взъерепенился, зашелся петухом:

— Захребетником не живу. В трудах мои дни бегут. Сидите по печкам, как старые вороны, пенсию дожидаетесь. А кто побежит за деньгами, кому версты считать? — Все еще кипел Ипполит, но жар уже спадал с голоса: — Молодые что, ухмыляются. Сумка не по их плечу. Да и платят… Курам на смех… — Зашелся в булькающем кашле.

— Оно, знамо, так, — теплела, приглаживала разговор Матрена. — В город лыжи вострят молодые, к казенному молоку и мясу припасть. А здесь кому работу ладить?

— О том и речь, — нежился в кухонном тепле Ипполит. — Прихворнул по весне, так сельсоветские в ножки: «Выручай, старик. Почта должна ходить…»

— Только балаболь поменьше. Язык нескладный у тебя, да и глупый ты по нонешним временам. В умные разговоры встреваешь, к начальству, как репейник, цепляешься. Мало ли злых людей… — Отклеила липкий, ищущий взгляд старика от кухонного шкафчика: — Не шарь, не шарь, говорю. Вчера последний шкалик Колька вылакал. Понапрасну зыркаешь…

— За какие-такие ему доблести? — взвился Ипполит.

— Крышу Колька поправил. Течет, как решето, прямо потоп в избе… И ведра и тазы подставляю…

— Кликнула б меня… Эко дело — раз плюнуть…

— Поздно тебе по крышам шастать. В такой высотности проворность нужна. Языком чесать — это одно…

Куда-то сбивался разговор, и старик мигом откатился от проигрышной темы. Досадливо поскреб лысину и подступился к Матрене с другой стороны:

— Сказывают, Листопадов по облигации кучу денег выиграл.

— Не нам считать чужие капиталы, — неприязненно отмахнулась Матрена. Выждала минуту-другую, но унять себя не смогла: — И так нахапал всего… Черту на печку не вскинуть. — Испуганно перекрестилась, помолчала в раздумье. — То-то сегодня Ирина, не к ночи будь помянута, павой проплыла мимо. Ни здравствуй тебе, ни прощай…

— Большое дело замыслили, где уж тут поклоны отвешивать, — увлекал ее в нужное русло разговора Ипполит.

Старик сглатывал слюну, последними словами корил себя, взывая к примолкнувшей своей совести, и приказывал трепливому языку молчать, присохнуть к нёбу. Старик чуял, что выложи он сейчас Матрене все начистоту, и непременно найдется для него русско-горькая, но чутким своим сердцем тревожился — еще рано трезвонить попусту, не разузнав все до корня, нельзя оглушать Матрену сомнительными слухами, ибо сразу подорвет он струну, за которую только и держится старуха в своей жизни.

Сколько раз бушевал он в этой избе и в разумной трезвости, и в зеленом подпитии, что негоже нерву ее жизни проходить через дом Листопадовых, что вздор и блажь это все и надо выкинуть упрямый зарок из головы, но пересилить Матрену не смог и даже не замутил ее придуманные мысли. Здесь старуха держалась неколебимо, будто своей верой вросла в землю, и выкорчевать из ее головы дурацкое решение Ипполит был не в силах, никаких лекарств изобрести не сумел. Словно звездочку на небе, выбрала для себя Матрена дочку Листопадовых и по ней считала свои дни…

Сейчас непереносимо терзался Ипполит — ему страсть как хотелось выпить, но сильнее соблазна держалась совесть — не может он теперь переступить запретный порог в их извилистом разговоре.

Заелозил нервно по лавке, затараторил было про одну историю, им же под пьяну руку сочиненную, но Матрена запросто разгадала отступной маневр деда, и непреклонный ее взгляд мигом пресек отвлекающую скороговорку Ипполита. Он без остановки попробовал соскользнуть на популярность международных тем, по которым среди старух слыл мастаком и грамотеем, но и здесь быстро зашатался.

И не столько от Матрениного безразличия, сколько от горького вдруг озарения — не поделится он с ней людскими пересудами, так завтра бабке все новости расцветят другие. Да еще как позлорадствуют, сколько глупой отсебятины наплетут. Холонит душу Ипполиту, что заколдованно верит бабка Матрена в невозвратное и утерянное, верит в необъяснимой, упрямой своей несговорчивости. В деревне многие понимающе крутят пальцем у виска, кто жалея старуху, а кто беззаботно потешаясь. Когда заносится в своих фантазиях бабка Матрена, то коченеет сердце Ипполита, он весь наливается тяжелой серьезностью, согласно поддакивает, понимая, что перечить в этом случае нет ему резона.