В Киеве всё спокойно - [2]

— Ты, каз-з-злина! Бырь смоленный, спалить нас хочешь?! — засипел ему в ухо Куцый и тут же попятился назад.

— Лады, лады… Бей посуду, я плачу, — примирительно прошептал Куцый, потирая уколотое место на животе.

Пока Куцый в три прыжка пересекал зал, Быря уже сжимал в руке рукоять финки и, если б тот не перестал качать права, он бы точно его запорол. Не за козла, сам виноват, дал в штангу, ‒ за старика.

— Шабаш, дружаня. Пакуемся и валим? — с ангельской кротостью спросил-попросил Куцый.

С белых стен на Бырю глядели огромные пустые рамы. В тех безмолвно чернеющих четырехугольниках, не было ничего особенного, но не знающего страха Бырю пробрало. Проходя мимо лежащего на своем посту старика, Быря остановился и, отведя взгляд от его жалких, мигающих глаз, твердо сказал:

— Оставь пушку. Мы с нею спалимся. И деду за нее влетит больше, чем за картины.

— Как скажешь, — уступчиво согласился Куцый.

Он вынул из-за пояса револьвер и положил на стол. Пропустив вперед себя Бырю, несущего на плече завернутый в узорчатый линолеум рулон картин, Куцый сказал ему вслед:

— Спускайся, я двери в зал прикрою, а то свет отсюда с улицы могут увидеть.

Сделав несколько шагов по коридору в сторону картинной галереи, Куцый тихо вернулся, взял со стола револьвер, сунул его сзади под пиджак за ремень, и заспешил на выход.

Глава 1

Киев спал.

И Ему снились сны. До рассвета оставалось еще долгих три часа. Легкомысленные утренние сны снились и трем миллионам киевлян. В самом длинном девятиэтажном доме на проспекте Правды светились окна только лестничных площадок подъездов. Не видно было света и в окнах квартиры сто двенадцать на пятом этаже, хотя они и должны были бы светиться, потому что в ее просторной зале, объединенной из двух больших комнат, горели все лампы дворцовой люстры богемского хрусталя. Тысячи радуг сияли в гранях ее подвесок. Но из-за плотно занавешенных портьер, которыми служили средневековые гобелены с голубыми Адриатическим пейзажами, свет на улицу, как бы ни старался, пробиться не мог.

За большим прямоугольным столом, сервированным с изысканным шиком, расположилось четверо мужчин. Трое их них, пребывали в зрелом возрасте, четвертому, было около тридцати. Во главе стола сидела хозяйка квартиры сорокадевятилетняя Альбина Станиславовна, представительная натуральная блондинка, с подчеркнуто гордой осанкой и пышно взбитыми золотистыми волосами. Держалась она очень прямо, выказывая каждому за столом одинаково приветливые знаки внимания. От нее веяло невозмутимой аристократической сдержанностью. Ее неторопливая речь, скупые, но красноречивые жесты, открытое скуластое лицо с ясным взглядом больших, широко поставленных жемчужно-серых глаз, весь ее облик указывал на твердую волю и душевное спокойствие.

Стол был накрыт, блистающей белизной, тяжелой льняной скатертью. По углам нежно-зеленых салфеток в кольцах серебряных салфетниц, виднелся рельефный, вышитый белоснежным шелком вензель с инициалами «АР», означавший: «Альбина Розенцвайг». Особенное очарование сервировке стола придавали нарядные букеты из живых орхидей в двух букетницах старинного китайского фарфора. Они стояли на противоположных концах стола так, чтобы не заслонять друг от друга сидящих. Место на столе приходилось использовать продуманно, поскольку сегодня он был сервирован большим банкетным китайским сервизом на шесть кувертов. Главное в сервировке стола — красота и удобство. Здесь, как нигде, необходимо чувство меры, загроможденный стол напоминает базарный прилавок. Предметом гордости Альбины Станиславовны были, собственно, эти букетницы. Эти оригинальные творения были на две сотни лет старше самого сервиза и несколько не соответствовали ему, а быть может, напротив, подчеркивали его совершенство, ‒ это уж как кому…

На идеально равном расстоянии симметрично друг другу были расставлены шесть больших неглубоких тарелок, поверх которых были поставлены закусочные тарелки, а слева от них стояли меньших размеров пирожковые тарелки с расстегаями. Только что выпеченные, источающие необыкновенные ароматы расстегаи, содержали разнообразные начинки. Через отверстия сверху виднелись шафрановые ломтики отварной осетрины, розовые кусочки соленой лососины, рубленные крутые яйца со всевозможными мясными начинками, а то и крохотные шляпки маринованных грибов. Каждому виду начинки соответствовала определенная форма этих незакрытых, «расстегнутых» пирожков: лодочка, елочка, саечка, калачик, карасик. Были среди них и московские, и даже мало кому известные, новотроицкие расстегаи. В миниатюрных серебряных чашечках были поданы яйца-кокотт с шампиньонным пюре. В хрустальных розетках на льду поблескивала красиво выложенная матово-темная зернистая икра, с заметной на глаз отличной разбористостью. Каждая икринка была целой и не смятой, свободно отделялась одна от другой, легко раскатываясь в дробь.

Столетний тонкостенный фарфор матово просвечивал, как хрупкая яичная скорлупа. Обращала на себя внимание грациозность форм посуды сервиза, а золоченый узор на белом фоне подчеркивал ее богатство. Круглые, продолговато-овальные и квадратные блюда с закусками были поставлены ближе к центру стола. Перед каждым прибором в два ряда стояли разновеликие рюмки, стопки, бокалы и фужеры в количестве пяти штук. Ближе к тарелке выстроились маленькие рюмки для крепких напитков, рюмки для мадеры или портвейна и фужер для минеральной или фруктовой воды. Во втором ряду, чуть отдаленнее, стояли высокие рюмки старого цветного стекла для белого столового вина и сверкающие бликами граней хрустальные бокалы для шампанского.