В Каракасе наступит ночь - [65]
На подгибающихся ногах я направилась в главный вестибюль вокзала, неся свое имя, словно прожектор, который должен был освещать мне путь. «Карусель» в зале выдачи багажа выплевывала чемодан за чемоданом. Флуоресцентные лампы на потолке делали зал похожим на инкубатор, в котором спрятанная внутри меня женщина могла бы расти и развиваться. Сейчас я была своей собственной матерью и своим собственным ребенком – так подействовало на меня волшебство моего отчаянного поступка. В этот день я родила сама себя. Сжав зубы, я вынесла родовые схватки, ни разу не обернувшись назад. Теперь мне оставался только чемодан. Я схватила его за ручку и быстро пошла к выходу.
– Проклятая страна, больше ты меня не увидишь! – выругалась я вполголоса.
Этим утром, впервые в жизни, я одержала победу. Острый гарпун вошел мне в бок, но я все-таки победила.
Каждый океан – хирург, и его острый скальпель вонзается в сердце каждого, кто осмеливается его пересечь.
У самого выхода из аэропорта встречала кого-то целая семья с воздушными шарами в руках, плакатами со словами приветствия и поздравлениями с благополучным прибытием на землю Испании. Выражение на лицах этих людей то и дело менялось: радостное возбуждение уступало место разочарованию, охватывавшему их, как только они убеждались, что среди тех, кто направлялся к автоматическим стеклянным дверям, нет того человека, которого они с нетерпением ждут. Еще несколько мужчин поднимали над головой электронные табло с именами пассажиров; сильно накрашенные женщины, одетые как стюардессы, встречали группы организованных туристов.
Не знаю почему, но мне вдруг захотелось их всех избить. Не знаю почему, но мне захотелось броситься на них, измолотить в кровь, может быть, даже прикончить. Мне хотелось быть ураганом. Харрикейном. Неуправляемой могучей стихией.
Волоча за собой вдруг ставший очень тяжелым чемодан, я добрела до свободной скамьи и села. Достала записку с адресом: Лас-Вентас, улица Лондрес, дом 8. «Ты должна сказать таксисту, что дом находится внутри кольцевой дороги М-30», – написала Мария Хосе в своем последнем электронном письме. Далее следовало еще с десяток строк с подробными инструкциями и только в самом конце – пожелание приятного путешествия. Что оно означало, к кому относилось? Желают ли «приятного путешествия» тому, кто уезжает, или, напротив, тому, кто возвращается? Кому адресовано это пожелание: человеку, которым ты был, когда уезжал, или тому, кем ты стал, когда приехал под чужим именем?..
На мгновение я задумалась, что будет, если я так и не появлюсь на улице Лондрес, дом восемь? Что, если я затеряюсь в Мадриде и попытаюсь строить новую жизнь, не сносясь с семьей, которую на самом деле не знала? Зачем мне жить с родственниками, которые на самом деле мне не родственники и которых я увижу впервые в жизни, если ничто не мешает мне исчезнуть без всякого объяснения, чтобы всплыть под своим новым именем там, где мне захочется? Я боялась этой встречи. Мой страх перед ней был еще сильнее, чем тот, который я испытывала, когда вытаскивала из квартиры труп женщины, подарившей мне имя.
Я опустила взгляд и посмотрела на свои туфли. Это была единственная моя вещь из всего, что было на мне надето. Любой, кто взглянул бы на меня сейчас, подумал бы, что я приехала из глухой провинции, что я никогда не летала на самолете и не умею пользоваться банкоматом. Слишком просторная одежда из узорчатой ткани подходила для моего маскарада как нельзя лучше. С тех пор как я начала одеваться, действовать и даже иногда думать, как Аврора Перальта, я ощущала себя нежеланной, недалекой, ничем не примечательной женщиной.
С чего начинается ложь?.. С чужого имени? С чужого жеста? С чужих воспоминаний? Или, быть может, с одного-единственного слова?..
Дать Авроре Перальте заговорить означало, что мне придется впитывать ее, растворять в себе, пока я действительно не стану похожа на сложившийся в моей голове образ этой женщины. А я не хотела на нее даже походить. Быть Авророй Перальтой – каждый раз при одной мысли об этом во мне разгоралась нешуточная битва. Это означало перестать существовать. Уступить свое бытие, сдаться, склониться перед чужой личностью, которая в считаные дни обретет окончательную форму и займет главенствующее положение в моей речи, в моих воспоминаниях, в моем образе мыслей и в моих реакциях, в моих желаниях, даже в моей внешности. Как тогда мне держаться во время первой встречи? Чем заполнить первые дни? О чем говорить, после того как будут произнесены первые слова и даны все необходимые советы и инструкции – мол, туалет вон там, кофе-машина стоит здесь, а телевизор включается вот так? Какое топливо будет двигать моим языком после того, как закончится короткая передышка вежливых приветствий и поздравлений? Я могла бы оплакивать смерть матери, которая не была моей, но что я могла рассказать о ее болезни и о ее кончине? А ведь рано или поздно эта тема обязательно возникнет. И еще: какое у меня должно быть выражение лица, когда кто-нибудь из них упомянет о доме – о том доме, о котором Хулия и Пакита постоянно писали друг другу все последние годы?
