В канун бабьего лета - [49]

Игнат не понимал, что же толкнуло Арсения к красным, к чужакам, к мастеровому Дмитрию в пристяжку, Арсения, который состоял в родстве с окружным атаманом, Арсения, грамотного казака, какому завидовали хуторские парни, глядели девчата с вожделением на золоченые пуговицы и яркие погоны его дорогого юнкерскою мундира. И вот так погибнуть от руки станичника, погибнуть зазря.

А может, и не зря?.. Может, Арсений что-то в жизни видал дальше, знал больше? Не шуточное это дело — пойти против воли деда, отца, поверить другим чужим людям, отречься напрочь от того, чем жили десятки лет деды и прадеды Кононовых.

Непонятно, во имя чего и как отрекаются вот такие, как Арсений, от крови своей (новая власть забудет о его дедах и прадедах), лишаются земли и лугов (за них денежки немалые плачены), отворачиваются от почета и уважения. Непонятные, загадочные люди.

Вдруг из краснотала, шелестя ветками, выскочили вооруженные верховые — человек сорок, на взмыленных конях. В первом всаднике, склонившемся к гриве коня, Игнат едва признал Силантия Лазарева. Шагах в десяти от подводы Силантий поднял голову, натянул поводья. На щеке его розовел свежий надрез — след легкого удара саблей или ножом. На грязном левом плече трепыхался уцелевший полковничий погон. Над толпой прошелестел шепоток и затих. Остановились. Лазарев прохрипел:

— Снимите гроб. Попрощаюсь я…

Никто не двинулся с места. Лазарев тяжело слез с коня, — спешились и его верховые, сняли фуражки, — сутулясь и боясь глядеть на людей и убитого, Силантий нетвердо, враскачку направился к гробу.

Игнат искоса глядел на багровое ненавистное лицо. Напружинился, как бывало парнем перед дракою в престольный праздник. Вот он, убийца своего однокашника, вешатель и грабитель хуторян, идет прощаться и просить по обычаю прощения. Ничем не искупить ему вины своей, ничем не смыть с рук своих кровь убитых из маузера и зарубленных шашкою. И вдруг будто кто выпихнул Назарьева из толпы — он, крепко сжав кулаки, зашагал навстречу Лазареву — широко, ровно, будто сажени на меже отсчитывал. Предводитель потрепанного отряда остановился резко, как перед выросшею стеною. Вскинул голову, отшатнулся слегка, разглядывая отважного незнакомца. Сошлись на переносье белые брови, задрожали губы. Искривилась ссадина, засочилась кровь. Маленькие глаза стали злыми, колючими. Толпа оцепенела — ни звука, ни шороха. Вот сейчас… вот… Игнат согнул руки в локтях, готовый кинуться на Силантия, вцепиться в горло. Он почувствовал, как занемели его пальцы. Лазарев ухватился за эфес шашки, потянул ее из ножен, на миг застыл, рука его ослабла. Шашка скользнула в ножны. Повернулся неуклюже. Игнат пристально глядел в его серый затылок, пока Силантий не воткнул носок сапога в стремя.

Вздохнула оцепенелая толпа, обмякла. Застукотела подвода.

Игнат почувствовал на себе чей-то острый внимательный взгляд. Повернулся и слегка оробел: в нескольких шагах от него стояла Любава и, не моргая, глядела на него. В глазах — горе и легкое изумление. Стояли они, не шевелясь, глаз не отводя и не говоря ни слова, а провожающие Арсения шли, шли…

Любава будто спохватилась, повернулась, все еще немо и, как показалось Игнату, с потаенным восхищением глядя на Назарьева, склонив голову, твердо и торопливо зашагала к подводе.

Старинное неогороженное кладбище, с покосившимися деревянными крестами, плитами из глыб серого камня, кое-где угрюмо стоят низкорослые рябины.

Хуторяне плотным кругом обступили свежевырытую могилу. Горько пахло полынью и сырой глиной. Над гробом поднялся сослуживец Арсения, глядя на руки покойного, заговорил тихо, придавленно.

— Дорогие хуторяне и станишники, мы прощаемся со своим замечательным другом, большевиком, комиссаром. Бандиты вырвали из наших боевых рядов отважного красногвардейца, преданного до конца делу революции. Многие из вас так и не поняли — не успели понять — его доброй и чистой души. Этот мужественный человек отказался от личного благополучия, чтобы с оружием в руках ковать счастье для простых людей. Как жалко а горько, что он не дожил до светлого часа освобождения донской земли от хозяев, атаманов, купцов… Он отдал жизнь за вас, за то, чтобы вы навсегда освободились от цепей рабства. — Сослуживец Арсения поднял голову, и все увидели глаза этого человека — крупные, полные слез.

Сзади к Игнату подошел Ермачок, взял его за руку и держал долго, не отпуская.

— Прощай, Арсений… Прощай, — шептал сослуживец Кононова, он стал на колени и коснулся сухими обветренными губами бледного лба Арсения. Неловко опершись на шашку, поднялся, затоптался, испуганно глядя на гроб, будто не веря тому, что в гробу — его былой молодой друг, товарищ по оружию.

В одном ряду с сослуживцем Арсения стояла и Любава. Изредка останавливался ее взгляд на Игнате — пристальный, грустный. Ему казалось, что он слышит ее тяжелое прерывистое дыхание. Любава, как и Назарьев, тоже наклонилась у могилы, взяла из кучи горсть желтой глины и бросила на гроб. За нею бросил Назарьев.

— Прости, прости… — просил старик — отец покойного, придерживая под руку простоволосую оцепеневшую жену.