В канун бабьего лета - [47]

Побаивались казаки отчаянного и жестокого предводителя отряда: трудно предугадать, с какою целью заскочил он в хутор, за кем охотится?

Силантий Лазарев вылезал из кареты тяжело, опираясь на плечо кучера. На кителе его горели золотые полковничьи погоны, поблескивали начищенные пуговицы, эфес шашки. Багровело пятнами, хмурилось круглое злое лицо.

— Это когда же он в полковники выбился? — дивились хуторяне. — Он же войсковой старшина.

— А мы не знаем. Может, ему сам генерал Краснов чин пожаловал, — говорил Матвей Кулагин, обрадованный наскоком белого офицера.

— При такой заварухе можно нацепить и генеральские погоны, никто не сорвет, — не боясь расправы, объяснил Никита Казаркин. — Не наскочил он на добрых молодцов, живо бы ему укорот дали.

После удачных вылазок Лазарев, разомлев от выпитого, заставлял казаков своего отряда петь песни и танцевать. Сам же, развалясь в карете, лениво поводил рукою. Ему шептали на ухо:

— Краснопузые за бугром…

— Песню! — ревел Силантий. — Мою песню!

Из дворов сбегались дети, подходили к плетням хуторянки поглядеть на лихих казаков-танцоров. Вестовой Лазарева, мокрогубый парнишонок, браво запевал любимую песню властного повелителя:

Ой, вы бабочки, вы козявочки,

Шельмы вольные, вы роскошные…

Казаки выхватывали из ножен сабли, шли в круг, рвали каблуками подорожник, присвистывали.

Тут-то вам попеть,

Тут вам погулять,

Мужей дома нет,

Некому ревновать…

На шум, сломя голову, перемахивая через плетни, торопился Жора Чуваев. Бородатый, с подкрашенными губами, с деревянными ложками за поясом, кидался он в тесный круг и усердно, до изнеможения топтал землю огромными разношенными сапогами, прищелкивая в такт топоту ложками.

Лазарев улыбался, оглядывая хуторянок, потом вдруг, посуровев, командовал «на конь!» и, молча прыгнув в седло, звякая шпорами, казаки скрывались за окраинными тополями.

— Уе-ехали-и… — вопил им вслед Жора Чуваев.

В дурном настроении Силантий, покачиваясь, подходил к хуторянину, брал его за ворот рубахи, поигрывая плетью, угрожающе спрашивал:

— Ко мне в отряд пойдешь?

— Раненый я… — робко отговаривался казак и отводил взгляд.

— Гребуешь? Или шкуру спасаешь, гад? А может, ты этих поджидаешь?

— Кого?

— Ну, этих… что в Советах сидят… — Лазарев ждал от хуторянина хотя бы невзначай оброненного слова «товарищ», чтобы по приказу генерала Краснова за это новое страшное слово всыпать казаку сорок плетей а оштрафовать его на пятнадцать рублей. Или Лазарев ждал оскорбления. Случалось такое. За слово «буржуй» можно ввалить пятьдесят плетей или выселить казака из хутора на три месяца.

Свирепея, Лазарев приказывал неразговорчивому казаку:

— А ну-ка иди по дороге. Иди! — И выхватывал из деревянной кобуры маузер. — Всех сволочей перестреляю! — И целился, покачиваясь, неуверенно поводя рукою.

Но не стрелял на людях, средь бела дня, если даже хуторянин не хромал и нарочито не горбился.

Молодая жена Силантия, одетая в яркие наряды, забившись в уголок кареты, пугливо поглядывала из-под полей шляпы. Босую и голодную, подхватили ее на соседнем хуторе, одели в шелка и посадили в карету рядом с предводителем отряда. Со страхом и ненавистью глядела бледная красивая молодайка на обезумевших казаков, не смея перечить никому из них.

Покидая хутор Дубовой, Лазарев всякий раз сулил:

— Я — вернусь!

Злобными взглядами провожали хуторяне Лазарева.

— Власти захотелось Силантию. Ишь как лютует.

— В мирное время ему бы такие погоны не снились.

— Генералам да старшинам добровольцы спонадобились.

— Казаков не настачишься.

— Да и дураков на хуторе стало меньше.

Лазарев наведывался в Дубовой чаще, чем в другие хутора потому, что искал своего однокашника, бывшего курсанта юнкерского училища Арсения Кононова.

— Убью! Убью краснюка за измену казачеству! — клялся на людях Лазарев. — Изрублю в куски! А комиссаришку Дмитрия — повешу! Из-за таких льется кровушка казачья…

Помощник Силантия, мордастый есаул, вышагивал по хутору с засученными рукавами. Взгляд его был тяжел и страшен. Есаул, показывая серый, величиной с кувалду кулак, угрожал хуторянам:

— Я не балуюсь. — Он брезгливо выпячивал губы. — Не люблю. Я бью два р-раза: первый раз по голове, второй раз — по крышке гроба.

Но чаще обходились без гробов. Ночами увозили изменивших Войску Донскому несговорчивых хуторян и станичников в степь и, прижеливая патроны, рубили отступников шашками и ненадолго пропадали. Одни из отряда промышляли в глухих слободах хлеб, фураж и самогонку, другие отсиживались в прибрежных кустах, выслеживали нужных людей. Хлопнет вдруг в полной тишине из темного куста винтовка, сверкнув огнем, и повалится председатель Совета или продотрядник с коня, ухватившись за грудь. А не то настигнет вчерашнего оратора-большевика сзади шашка вострая. Прикопают активиста у берега, и никто-то не разыщет его могилку.

На сараях и погребах лазаревцы срывали замки и хватали все, что в потемках попадалось под руку: капусту, свеклу, репу… Угоняли телят и коров, резали в садах у Ольховой.

«Такая же шайка, как и кулагинская, — думал Назарьев. — Добровольческую армию разметали красные, а Лазарев хочет что-то сделать с горсточкой людей. Не далеко Лазарев глядит. А людей ему не жалко — ни своих, ни чужих. Лишь бы покрасоваться, погарцевать, да власть свою показать, да вдоволь напиться и пожрать. Какой же это защитник отечества?»