В канун бабьего лета - [50]

…Гасли редкие огни. Утомленный тревогами хутор засыпал. Тяжелая, черная темень окутывала курени и флигели. В полночь скрипнула калитка кононовского подворья, и Никита Казаркин, покинув последним поминальный стол, запел тихо, глотая слезы:

Ой да, что ты спишь, дитя мое родное-родное,

Ой да, не промолвишь слова мне?

Тяжелые неуверенные шаги и шепот, срывающийся на крик:

Я бы рад тебе слово промолвить,

Ох, уста кро-овью запеклись…

И — оборвалась песня: Никита навзрыд заплакал.

…Уснуть Игнат не мог. Перед глазами всплывало багровое лицо Лазарева, потом вдруг переворачивающий душу взгляд Любавы, то бледное неподвижное лицо Арсения… Плач, стук колес подводы, стук сырой глины о крышку гроба… И горький полынный ветер.

Игнат не находил себе места. Ходил по саду, зачем-то начал перебрасывать колотые дрова из одного угла сарая в другой, полное ведро с водою опустил в колодец. «Не захворал я?» — спрашивал себя Назарьев.

Засыпая, он пытался вспомнить, во что была одета Любава? И не мог вспомнить. Виделся только ее пристальный взгляд неморгающих глаз. «Эх, жизнь, — шептал Игнат, сжимая ладонями горячий лоб. — Помутилась жизнь».

Редели, таяли ватаги вольных людей, охотников-гулебщиков. Сбивались в кучу из потрепанных банд отчаянные, отпетые, никому не подвластные и, чувствуя скорый крах, метались по округе — за Донцом грабили слободы, на севере — села и деревушки. Они все чаще гарцевали в хуторах и станицах, и все неохотнее становились казаки к ним под ружье, под их нещадно потрепанное знамя. И оттого злее, страшнее и неразборчивее были гулебщики в буйстве своем, стараясь напоследок вдоволь насытиться разбойной жизнью.

И еще многих навоевавшихся солдат, сменивших походную шинель на стеганку, подстерегала смерть на родном подворье.

* * *

…Игнат взбил в чашечке мыльную пену, побрился, сполоснул лицо под рукомойником в коридоре. Долго глядел в окно, густо занавешенное плетучим диким виноградом. В узкой прогалине между листьями видел безлюдный проулок, дымки, вьющиеся из труб, закрытые ставнями окна. Казалось, хуторяне не рады белому свету и яркому солнцу. Забились в темные углы, притихли в тягостном ожиданье. Закучерявилась белая жидкая струйка дыма над трубой Феклиного флигеля. Проснулись.

Пелагея стряпала на кухне, слышно было, как трещали дрова в печке. Сын Гаврюшка причмокивал во сне и лепетал что-то непонятное.

На днях, возвращаясь с окопов от самой Волги, Игнат шел к хутору через кладбище. Потоптался у затравевших и уже осевших бугорков, почитал фамилии на крестах, каменных плитах, вспомнил былые годы и тех хуторян, кого уже нет в живых. После похорон несколько месяцев у могилы Арсения Кононова стоял крест, потом пионеры и комсомольцы обнесли могилу железной оградой, поставили обелиск с красною звездой, рядом посадили куст боярышника. До самых холодов полыхал куст рдяными ягодами, в ненастье, он, как полою, прикрывал могилу от ветра и дождей.

В тот предзакатный вечер звезда над могилой Арсения пламенела под лучами багрового заходящего солнца. Разросшийся куст боярышника тихо и задумчиво шелестел листвою. А высоко в небе прерывисто гудели чужие самолеты.

И по сей день запах отсыревшей полыни напоминает Назарьеву похороны комиссара Арсения Кононова. Проходя мимо полянки, где были игрища, Игнат смотрел на покосившуюся каменную стену. Любил на ней сиживать Арсений.

Правы были хуторяне, предугадывая судьбу Лазарева. Несколькими месяцами позже свои же станичники повесили Силантия в Турции за жестокость и буйство. Отказаковал.

Игнат поглядел в сад. Лениво покачивала ветками яблоня, под какой в неглубокой ямке с давнишних пор лежит винтовка с патронами, наган. «Надо выкопать. Теперь все это может и спонадобиться», — решил Назарьев.

7

На редкость люто бушевала зима. В начале января с севера потянули тугие студеные ветры и застонали в верхушках тополей. Заходили, заклубились над хутором черные тучи, и повалил хлопьями снег. Густая метель замела тропы и дороги, поземка сравняла в степи бугорки и балочки. На косогоре у хутора, окутанные снегом, округлыми копнами возвышались кусты шиповника и боярышника.

За белыми холмами, за просторными сугробными степями Красная Армия разворачивала наступление на Южном фронте и освобождала хутора и станицы Донской области. Красная конница громила отборные казачьи корпуса. В городах спешно организовывались боевые дружины, они совершали смелые и неожиданные налеты на вражеские тылы.

За оружие взялись крестьяне. Большевистские подпольные группы вели активную подрывную работу — взрывали мосты, пускали под откос эшелоны, схватывались в ожесточенных боях с обученными, вооруженными до зубов белогвардейцами.

Казаки-добровольцы покидали фронт. Армия генерала Краснова таяла.

На Дону и Кубани, у берегов Черного и Азовского морей сшибались остатки белой армии с отрядами молодой Советской Республики. Там день и ночь стоял неумолчный гул, стон, плач и дикое лошадиное ржанье. Там крушились надежды, лились слезы бешеной злобы и отчаяния у потерявших окончательную веру на возвращение былого старого порядка в России.

В хуторах, станицах и городах пламенели красные флаги.