В канун бабьего лета - [43]

Захаживали к Назарьевым соседи — старики, бабы, кружком усаживались иа табуретках, осторожные разговоры вели про новые порядки, вздыхали, хотели исподволь выведать что-нибудь у Игната: был он на войне и на чужой стороне, повидал побольше, — может, от офицеров и генералов правду какую слыхал.

— К чему приведет эта жизнь, к кому прислониться?

— Дерутся, а конца-краю не видать.

Игнат советовал обождать, оглядеться, жизнь, она сама укажет.

— Век доживаю, не думала не гадала, что ад кромешный на земле увижу.

— Не приведи господь.

— Помутился белый свет.

— Бо-ога забыли….

Хозяин безучастно глядел в окно. Невмоготу становилось от нудных скорбных жалоб.

— Не сеял, не жал, а за хлебом в закрома лезет.

— Говорят, Митрий Каретников в станичном исполкоме за главного над теми, что хлеб выгребают.

— Он знает, у кого брать. Все у нас заранее обглядел, вынюхал.

— Эх, не свое — не жалко.

При упоминании о Каретникове передернуло Игната. Поднялся, ушел в другую комнату. «В станичном исполкоме… Вот как. До власти дорвался. Теперь тягаться с ним потяжельше, если б привелось… Неужели Любава с ним? В одной упряжке? Неужели не одумается?» И опять у Игната заболело сердце, как там, на чужбине. И никуда не деться от боли этой, ничем не притушить ее. Охватывала оторопь, когда глядел на себя в зеркало — жесткими, темными стали скулы, на лбу залегла морщина, угрюмость, настороженность в карих глазах. А ведь с той поры… минул всего один год. А какая теперь Любава?..

Демочка влетел к Игнату на третий день под вечер. В рубашке с засученными рукавами, запыхавшийся и такой же, как бывало в степи, до черноты загорелый.

— Братка! — вскрикнул он с порога. — Живой?

— Живой, — улыбаясь, ответил Игнат, радуясь тому, что есть преданная ему душа в хуторе и родня близкая. «Ишь как возликовал пастушонок», — взбивая подушку, подумал Игнат и оглядел крепкого и подросшего парня. Белая тесная рубашка, казалось, вот-вот на плечах его по швам лопнет. Обнялись, поцеловались. Демочка уселся у ног брата на кровати.

— Приехал. Хорошо. Слухи ходили, будто потрепали вас крепко. Правда?

— Было по-всякому.

— Ранили?

— Там не жалеют.

— Страшно на войне? — Демочка шею вытянул. Игнат заметил — братишка расспрашивает, а сам на окно поглядывает, глаза у него бегают. Либо кто его на проулке ждет? Да, не так рад встрече, как бывало в степи или в станице.

Слово «война» приободрило старшего брата, прибавило гордости. Сдвинув брови, раздумчиво выговорил:

— На войне — убивают. Чего там может быть хорошего. А ты тут как? При новой жизни?

— С хлебом плохо.

— У вас?

— Да нет, у рабочих. На хуторе собрания проходят… чтобы помогли мы городу. В станице одного милиционера убили — за хлебом в амбар полез к лавошнику.

— Воров никогда не миловали.

— Не вор он. По-хорошему хотел, по закону он… Рабочие с голоду пухнут, а у лавошника хлеб гниет. — Демочка помолчал и, чтобы пригасить этот разговор, сказал новость: — Трудовую школу на хуторе открыли.

Пелагея вышла, скрипнув дверью. Демочка зашептал:

— Братка, Любава была… на хуторе. Недавно…

— Гостила?

— На собрании выступала. Наро-оду было… Весь хутор к клубу сбегся. Про новую жизнь складно говорила.

— Это она умеет, — с раздражением сказал Игнат. — В девках любила красно говорить. Ты всему верил, что она…

— Поглядим, братка. Как наш папанька говорит, жизнь укажет.

— И как она, Любава?

— Гимнастерка на ней. Сапоги. Ремень. Одежка ловко на ней сидит. Воевала она, выходит?

— Может быть.

«Где-то мы разминулись… а не то бы… Цела и невредима, раскатывает по хуторам», — и опять глухая злоба всколыхнулась в душе Назарьева. Спросил, сдерживая раздражение:

— Ну, а ты что делаешь?

— Бегаю. Измотался.

— За кем же бегаешь? — Игнат прищурился, припоминая круглолицую черненькую девчушку, на какую робко заглядывался Демочка на игрищах. — Жениться навострился?

— За детьми бегаю. За сиротками. Жалко их: голодные они, оборванные. Моста они назарьевского не минуют, вот мы их там и встречаем. Детскую колонию на усадьбе полковника открыли. Он убег за границу. Вот мы их — туда, в энтот дом. Комнат в нем много.

— Беспризорных ловишь?

— Ага.

— А зачем они тебе? Заставил кто?

— Сам я. Помочь напросился. Надо.

Никогда, сколько помнит Игнат, не видал он у пастушонка таких живых горящих глаз, не слыхал такого твердого уверенного голоса. Будто рассказывал парнишка о большой своей радости, о собственной удаче.

— Зачем их в энти пустые хоромы? С голоду повымрут, как мухи. Оно, конечно, дети… Верно. Надо. Подсобить, приют дать. А с другой стороны, теперь воришки рядом. — Игнат поглядел в окно, пытаясь за деревьями разглядеть другой берег и былую богатую усадьбу отставного полковника. — Все под замком держать надо. Ходи по хутору и оглядывайся.

Демочка хотел было возразить, но, взглянув в посуровевшие братнины глаза, опустил голову, насупился. Похоже, не рад был, что сказал про все это.

— А платить за это будут? — спросил старший брат.

— Нет.

— Вон как. Можно и ноги вытянуть… от такого занятья. — Назарьев свесил голову, поглядел на разбитые ботинки братишки.

Демочка поднялся, потоптался нетерпеливо.

— Пойду я.

— Поел бы… — Пелагея чашками загремела.