В канун бабьего лета - [44]

— Да нет. Некогда. Я как-нибудь… по свободе.

Когда ушел парнишка, угрюмо попрощавшись, Пелагея сказала, как бы извиняясь за шалость родственника:

— Он ить, Демочка, в какой-то Союз молодежи записался.

— Во-от ка-ак… — Игнат приподнялся, опершись на локоть. — Не делом занимается. Беспризорники снимут с него последние штаны. Научат курить, ругаться. А что они в том союзе делают? Кто они такие?

— Ребятишки. Властям помогают.

— Это вроде послушников, что ли? Задурили парнишке голову.

— Ермачок у них за главного.

Отдалялся, уходил Демочка. В каком-то союзе… И не подумал про то, а как на это поглядит старший брат. Вот и началось то самовольство, какого так боялся Игнат. Власти заставили, не иначе, а он рад делу. Но небось не понял толком, нужно это или нет. Чтоб от других не отставать, в кучке с ребятами быть. Одичал в степи. А в случае какой заварухи могет и против брата пойти. Научат старшие. Были же в отрядах красных совсем пацаны. Вот как заворачивает жизнь. А ведь Игнат когда-то нянчил Демочку…

«По крови мы — свои, даже, говорят, похожи, а вот тропками пошли разными», — дивился Игнат.

В постель лег Назарьев рано, едва смерклось, и почти до полночи виделась ему Любава в гимнастерке и тяжелых солдатских сапогах, кричащая с трибуны. Кто-то хлопает ей в ладоши, подобострастно заглядывает в глаза, а кое-кто, ухмыляясь, ждет, как бы оглушить ее в темном проулке. Смелая, не боится в такую пору по хуторам мыкаться.

Узнав о возвращении сына, наведался отец. Похудевший и постаревший, с бородкой острым клинышком, виски белые, будто намылил их и умыться забыл. Раньше он брился усердно, косоротясь перед зеркалом. Игнат отшатнулся, увидев отца таким. Протянул старик руки, как слепой, облобызал сына. Обмяк бывалый казак, заводила, балагур и гуляка. Никогда, сколько помнит Игнат, отец не унывал при неудачах. Гарцевал на коне лихо, песни развеселые пел. Он всегда верил в успех, в силу свою недюжинную и в драке, и в сделке, и в пору страдную в поле. И вот теперь… Глотая слезы, прошептал:

— Не думал живым увидать. Эх, жизнь! — И сморщилось стариковское лицо, в бороде застряли, запутались капельки слез. Он оглядел удовлетворенно комнаты, вздохнул: — Хорошо, что за границу не убег, побирался бы теперь.

— Живой… Ничего, батя, кой-кому хуже пришлось. Полегли. Уж ни про что теперь не думают, ни с кем не встреваются.

— Да, там не милуют. Знаю. — Вытирая глаза корявыми пальцами, отец искал табуретку. — Вот, сынок, уж и не хозяева мы. — Голос отца необычный — мягкий, плаксивый. — Живем теперь в Донской Советской республике. А пришел я из станицы Вольнодонской.

— Из какой?

— Вольнодонской. Назвали теперь так нашу Николаевскую, это чтоб напрочь про царя Николая забыть. Хутор Поганов нарекли теперь Белореченским, а слободу Подловку — Светояровкой. Названья поменять легче, а вот саму жизнь… Вроде как шутейно все начиналось, бунтовали, кричали, а вышло… Земля отошла бог знает кому. Могут и вовсе до самого порожка отчертовать. Ихняя сила и власть.

— Садись, батя, садись. По рюмочке за встречу. — Игнат выхватил из постава рюмки. Ему хотелось приободрить отца. — Может, рановато ты панихиду запел?

— А на кого теперь надеяться? На кого? Казаки — по хуторам, как жуки разлезлись. Одни сидят по домам, за бабьи подолы ухватились, другие, оголтелые, землю делют. Генералы — за моря-океаны подались. Кому мы, такие вот, нужны? Заграничным генералам и офицерьям нас не жалко. Им лишь бы свой верх взять, с нас что сдернуть. Они нам — чужие. Да-а, не бывало такого за все веки вечные.

Пелагея, суетясь под сердитым взглядом свекра, выставила квашеную капусту, жареную картошку, вышла тихо.

— Помнится, курень становили, — вспоминал отец, — так по серебряному рублю по углам фундамента положили. Чтоб жилось привольно да в курене лад и достаток был. И вот — на тебе… Это как же теперь будет? Ну, заберут землю. Станет она обчей и тут же ничьей, беспризорной. Один на другого надеяться будет. А кто ночью душою болеть станет — а как они там, озимые? Не подмерзли? Хозяин — народ. Нет, не понимаю. Не по-ни-ма-ю. Такого на земле не бывало. Это наши кацапы удумали на смех всем странам.

Игнат разлил по рюмкам. Отец бросил короткий взгляд на икону, прошептал:

— Помянем родителя моего, твоего деда родного. Зимой преставился. Схоронили за флигелем.

Ели не торопясь, разговоры вели о жизни.

— Наш-то работник, ровесничек твой, откинул лапти, — с нескрываемой злобой говорил отец. — Наелся чужой земли. Надорвался бедняга в степу. Пахал с утра до ночи, быков уморил и сам в борозду упал. Поминки на днях делали. Ну, ничего, ложки дешевле будут.

…В конце девятнадцатого века подался Гаврила Назарьев — жениховал он в ту пору — с отцом на большое дело: насыпь городить, по какой должны будут тянуть железную дорогу от Дона до Волги через степи донские. Гребли отец с сыном, долбали веками не тронутую, тяжелую землю руками, лопатами, волокли, надрываясь, пласты дерна в тачках, на подводах, настегивая быков. Корчевали кусты, били кувалдами серые глыбы камней. Старались, а денежку им платили скудную. Еле на харчишки хватало. «Сбегим, батя», — просил сын Гаврилу, показывая кровяные мозоли на ладонях. «Не гоже, — отвечал отец. — Куда пойдем? В батраки? Потерпим. Может, улыбнется счастье». А счастье проходило стороною. Смекнул Гаврила Назарьев, что не зашибить им деньжонок, как ни старайся, более того, не лишиться бы пары быков, не припожаловать домой в дырявых портках, на смех станичникам. И повел Гаврила дружбу с рябым, падким на водку десятником. Поначалу вечерами, а потом и средь бела дня стал возить его по хуторам к знакомым вдовам и жалмеркам. Давил в себе Гаврила клокотавшую страсть, сидя за столом с грудастыми молодыми бабами, поступался охватывающими желаниями; лобызал во хмелю ненавистного рябого десятника, говорил ему слова льстивые. И навестило счастье сына и отца, бедовавших в бараке: в замусоленной тетради десятника против фамилий Назарьевых закудрявились веселые цифры. За несколько месяцев отец и сын крепко встали на ноги. Прикатили в станицу и, не медля, дело завернули. Берегли копейку, на гулянки не тратились. Рядом с низкой землянкою курень построили на высоком фундаменте, выкопали колодец, усадьбу обгородили плетнем. Мельницу и маслобойню отгрохали, землицы купили. А потом построили через Ольховую мост. В курене — достаток, в станице — уважение и внимание. Фамилию удачливых Назарьевых стали произносить в богатых куренях с завистью и почтеньем. Жить бы да жить, белому свету радоваться…