В канун бабьего лета - [33]

Домой из Верхне-Донского округа пробирались низовские казаки-дезертиры, больные, раненые. Разживались табаком, не боясь расправы, говорили:

— Воюют казачки. Но видно — конец скоро будет. На то запохожилось. Наелись войной люди. Сыты по горло. Всем осточертело. Ежели кому в новинку…

— Умнеть казаки начали. В Петрограде Четвертый донской полк к рабочим ушел.

Опираясь на самодельные костыли, палки, брели оборванные и голодные к своим хуторам и станицам. Сысой как-то, обозлясь, сказал:

— Идут домой, гады. А кто воевать будет? Вот пальну в спину этим дезертирикам.

— Не надо, — глухо и сердито проговорил Назарьев. — Нехай топают. Может, хоть они хлеб посеют.

На заре, вылезая из пахучей копны, Игнат оглядывал кусты, балки. Старался угадать — где же он, в каком краю? Далеко ли и в какой стороне родная станица!

То и дело стычки, выстрелы, близкий грохот пушок. Казалось, что вся Россия от мала до велика оседлала коней, припала к орудиям.

И когда уж оставалось совсем близко до фронта — две-три версты, — наткнулись хуторяне на сторожевой отряд красных. В мешке оказались. Уходить не было сил и некуда. Уже опустилось солнце, но разлитой багрово-кровавый закат еще полыхал в стороне над высоким бугром. Стало тихо, будто онемела степь.

Красные, казалось, поджидали хуторян — вывернулись из-за кургана неожиданно. На переднем верховом заблестела кожаная куртка, заалела красная наискосок полоса на кубанке. Никто в отряде красных не всполошился, не повернул и не поторопил коня. Верховые, как по команде, наклонились к гривам коней. Вот они, совсем близко. Горят на них ремни, звездочки на фуражках и шапках.

— Изготовиться… к бою! — всхрипнул Кулагин и выхватил шашку.

Кто-то сзади Назарьева судорожно зашептал молитву, и кто-то отчаянно выругался. Игнат, предчувствуя явную опасность, побледнел, мелко затряслись пальцы. Настали те самые страшные минуты, пришло то, чего искал и чего боялся. С трудом сдерживая волнение, выхватил маузер. Сходились, замедлив шаг, без крика, без суеты, как перед кулачным боем. Будто заранее об этом договорились. Звякнули шашки, послышалась ругань. Как бывало в детстве, в драке, стиснул Игнат зубы. Не потерять бы самообладание, не озвереть, не испугаться. Люди, схватившись на безымянном поле, начали молча и яростно убивать один другого, будто выполняли привычную и нудную работу. На Игната на вороном коне смело шел молодой в кожаной куртке командир. Почему он выбрал именно его? Принял за старшего в отряде? Розово и холодно сверкнула в предвечерье шашка. Игнат видел его смелые, дерзкие глаза — круглое, черное, молодое, совсем ребячье лицо. Оно было насмешливое и — страшное. Вот он, совсем близко. Рядом. В груди похолодело. Рубанет, и все, все… Звякают шашки, щелкают выстрелы, храпят, стукотят копытами кони. Осталось несколько шагов и… вдруг — меж ними опрометью проскочил верховой. Красный в кожанке рванул поводья, конь его встал на дыбы. Назарьев, пользуясь мигом замешательства, пригнулся и из-за гривы своего коня выстрелил. Ухватился красный командир за грудь обеими руками, скользнула вниз шашка, сверкнул он белками глаз и стал валиться на бок. Лишь на мгновенье Игнат ощутил сильное, новое и непривычное чувство испуга и страха — человека убил. Убил. Нет его. Ударило в пот. Но в тот же момент его охватила какая-то ребячья, слепая радость — он не струсил, убил врага, он не лишний в отряде и смыл пятно позора. «Молодец!» — крикнул сзади кто-то из своих. Вскрик подбодрил его. И тотчас слева из самой гущи сражения вывернулся дебелый красногвардеец. Лицо злое, перекошенное. Он сбоку ловко и легко рубанул Назарьева наотмашь. Игнат почувствовал тупой удар в плечо, грудь будто кипятком ошпарили, и мгновенно ослаб. В глазах потемнело, выпустил из рук поводья. Он не почувствовал боли, ударившись о стылую, смешанную со снегом землю, не шевельнул ногою, когда, пятясь и храпя, на ногах его затопал чужой конь. Не понимал и не видел Назарьев, как волок его в ближайший хутор окровавленный Сысой, не слышал его угроз и злой площадной ругани.

Не видел, не знал Игнат, что никому из их отряда не удалось прорваться к Добровольческой армии. Многим хуторянам-кулагинцам, что, казалось, всю жизнь шли к этой схватке, так и не пришлось, умирая, узнать, кто же и за что свел их в могилу? В безвестную братскую могилу… Кто он — убийца? Смертный матерый враг, что всю жизнь жаждал его погибели и наконец исполнил свое желанье, или такой же он сермяжник, собрат по духу и ремеслу, какого в суматохе не успел разглядеть? Оставшиеся в живых, потрепанные, израненные, лишенные коней и оружия, расползались казаки по окрестным хуторам. Одни из них с сознанием исполненного долга карабкались к своим станицам, — теперь никто не осмелится укорить их в неверности долгу. Другие, радуясь голубому небу и весеннему солнцу, зарекались ходить вольницей. Отъявленные, обозлившиеся прятались в заросших терновником и караичем балках, у родственников на чердаках, в сараях и поросячьих катушках, тая в себе надежду вновь птицею взлететь в седло и помериться силами с красными.

Измученные и утомленные войной, голодом, разлукою, жены и дети с утра до сумерек поглядывали в окна, выходили на дороги, что скачут далеко через бугры и балки, ждали — не покажется ли их долгожданный муж и отец?