В канун бабьего лета - [32]

Выворачивая карманы убитых, Сысой Шутов находил письма. Усевшись под кустом на привале, громко читал:

— «Дорогая моя и ненаглядная Нюрочка… Нынче после рукопашной съехал в балочку, прислонился к седлу и уснул… Во сне увидел тебя и заговорил с тобою… Соседа нашего Агафона похоронили вчерась. Не дождусь, когда кончится эта проклятая война…» Ишь ты, вот это солдат! Защитник отечества! Не иначе, как дезертировал, а его прикончили. Куда же письмо? В Поповку. Вот где живет ненаглядная Нюрочка. По соседству. Надо к ней заглянуть после войны не во сне, а въяве.

В письмах с фронта и на фронт из хуторов и станиц сквозили печаль и горе. Изредка попадались такие письма, в которых отставной офицер поучал и воодушевлял сына на подвиг ратный, похваляясь былыми боевыми заслугами.

Стараясь развеселить добровольцев, Сысой на привалах рассказывал случаи из своей жизни, безудержно похваляясь, зная, что его не станут одергивать усталые и голодные казаки.

Распотрошили скирду соломы, залегли в терновых кустах. Вечерело. Над заходящим солнцем стыли холодные розовые облака.

— Иду я как-то, ребята, по проулку темным вечерком, — начал Сысой. — Гляжу: поп наш лежит под кустиком. Перепил на вечерушке у дружков. Случалось с ним. Снял я с него, тепленького, рясу — и домой… Ну, думаю, походишь ты за мной. — И потом Сысой смачно обсказывал то, как ходил к нему на поклон батюшка, поил его неделю отборной водкой, а потом свозил аж в самый Новочеркасск, где они обошли все трактиры, отпробовали все донские вина. — Хорошо мы погуляли. А рясу я ему вернул. — Сысой сгреб солому, укрыл ею рваные сапоги.

Потом он начинал похваляться тем, как много девок обманул в молодости своей.

— Иду как-то по бережку, вижу — девка купается в нашей Ольховой. Незнакомая. Барахлишко на берегу. Дорогая шелковая рубашечка, лифчик с рисуночком, юбочка розовая… Сгреб я одежду — и в кусты. Хворостом прикрыл. Поглядел на девку. Личико красивое, плечи круглые… Ладная деваха. Ультиматум ей предложил — или она в одежке по хутору пойдет, или… ге-ге… в чем мать родила. Уломал я ее, братцы, в тех же кусточках. А оказалась она дочкою генерала, а к нам на отдых приехала на бережку погреться. Да, походил за мною генерал, поупрашивал.

И опять Сысой завирал про то, как поил и кормил его генерал, прося жениться на дочери.

Сысой хохотал, но добровольцы не улыбались. Лишь один заметил:

— Если все до кучи сложить, то выходит, что ты всю жизнь ел и пил чужое.

— Уметь надо.

— Умеешь. Видали. Мастер по барахлишку.

Устав от похвальбы, Сысой перекидывался на Конопихина, распекал его:

— Евсей, теперь, поди, женка родила. Как думаешь, сына или дочку? Сына! Нам вояка нужен. Эх, на крестины бы… Магарыч, брат, с тебя.

Черный в лице, с потухшими глазами, поседевший за последние дни, Конопихин молчал.

Упал снег — жесткий, нетающий. Он скрыл желтую хилую траву, оголил до листочка кусты и сады у берегов речек. Негде было укрыться от глаза людского — далеко теперь и в день и в ночь видны были конники-кулагинцы.

Потянуло знобким холодом. Хуторяне шашками жали у берегов застарелый камыш, жгли его, обогреваясь в глубоких ярах, в глухих слободах. Спали в стогах соломы, в брошенных погребах, а по утрам стали недосчитываться своих добровольцев. Первыми ушли ночью из отряда братья Фома и Мишка. Кулагин бесновался, грозил расстрелом: «Предатели! Сволочи! Вернемся — обоих к стенке!» Изнуренные, оборванные казаки не глядели в глаза один другому, боясь выдать свои тайные намерения.

Лишь не унывал Сысой Шутов — не было того хуторка или слободки, где бы он не разжился куском хлеба, сумкою ячменя или пшеницы. Украденным или выпрошенным делился с Кулагиным, а что не влезало в переметную сумку, отдавал Назарьеву.

Поучал:

— Ты не будь девкою красною. Видишь кусок — бери. Приглядел стеганку или шубейку — тяни. Мы — фронтовики. А Дмитрия — найдем, чую, рядом он где-то.

Завернули как-то в глухой хуторок, — обросшие, оборванные. Спешились. Сысой прыгнул в крайний двор, ловко сбил прикладом замок на амбарчике, начал выгребать из закрома пшеницу. На проулке его поджидали верховые. Выскочила на крыльцо хозяйка — растрепанная, исхудалая. За нею — бледные полуголые ребятишки. Они, окаменелые, глядели на Сысоя и молчали. Дети вцепились в подол матери. Боль, страх были в их круглых голодных глазах. Сысой не взглянул на хозяйку, сиганул с оклунком через плетень.

Поскакали.

— Молчит. Ну, будто язык у нее отнялся, — удивился и пожалел кто-то.

— Может, думает, что мы — карательный отряд. Боится, — попробовал как-то оправдаться Сысой. — А что? А может, мы и есть карательный, а?

— Нет. Ты нас туда не записывай.

— Про нас думают, что бандиты мы что ни на есть, — злясь на себя и на своих однокашников, сказал Конопихин.

— Армия решает судьбу родины, — влез в тихий разговор Кулагин. — Ей все дозволено. — Подмигнул одобряюще Сысою Шутову.

Игнат оброс жесткой черной щетиной. Взгляд его стал тусклым и тяжелым. Усталый, полуголодный, он все еще крепился, но в минуты погони, пригибаясь к гриве коня, думал: «Или я не в ту компанию попал? Не воюем, а знаем одно — убегаем. И куда скачем?» Иногда он рывком взлетал в седло и чувствовал, как кружится голова. В такие минуты невольно припоминался спор дяди Акима с отцом о сытых и голодных, о лодырях и деловых людях. «Непонятно пока, кто из них прав», — заключал Назарьев, чтобы покончить с навязчивыми воспоминаниями. Казаки на привалах начали роптать: где она, эта Добровольческая армия? И есть ли такая? И может, красные ее на распыл пустили, а они на похороны поспешают. Там нужен поп с кадилом, а не казак с шашкою.