В каменной долине - [11]

«Непонятно, чего он разобиделся», — снова пожал плечами Баграт и больше уже не оглядывался.

Этой весной, после сева, много шло дождей. Под вечер простыней растянулось над Мать-горой облако, потом оно росло, и Мать-гора затерялась в нем, а ночью полил дождь. Каждую ночь шел дождь, каждое утро всходило солнце. В Карцанке поднимались испарения, и над полями развевался серебристый занавес — голубая сказка земли и радости. Стояла теплая влажная весна. И посевы взошли. Казалось, и не было в Карцанке пустыни, и никогда не будет.

И канал подвигался.

Работавшие на строительстве канала акинтцы говорили, что через пару недель земляное русло канала достигнет Карцанка, только вот тянут с заливкой бетоном.

«Ребята, а вы все займитесь бетоном», — советовал Баграт.

Но как-то вечером строители канала принесли весть: подведение канала к Карцанку временно прекращается. Не хотелось верить, но, увы, это было так.

Начиная с мая облака лишь слегка задевали вершину Мать-горы и ускользали. Напрасно ждали акинтцы — дождя не было. Зелень полей потускнела, стала пробиваться желтизна, ее становилось все больше, потом желтизна посерела, всходы поникли, съежились... Исчезли... В полях осталась стоять только колючка. А к началу лета в Карцанке полей уже не стало. Словно никогда их и не было.

Облака не наплывали, дожди не шли, голубой туман не стлался. Подразнила весна капелькой воды и ушла.

И опять была пустыня пустыней...

— Нерсооо! — звал Баграт с улицы.

В ответ ныл старик, сидевший возле порога:

— Товарищ Киракосян... Вели Нерсо вернуться... Дай ему машину, вели вернуться в деревню...

У Нерсо ограды еще не было — один он в семье работник. Сейчас вбил он колья, натянул на них металлическую проволоку, утвердил свои границы. А настоящая ограда — каменная, высокая — поднимется позже. И тогда его старый отец не будет слышать голосов прохожих, не будет замечать их теней и не будет звать: «Товарищ Киракосян...»

— Нерсо! — «Что он, до полудня, что ли, спит?»

Клинья уложил рядком, молот положил на камень — хозяина ждал.

Руки за спину, праздным шагом выходит Нерсес. Он тщедушный, сгорбился раньше времени, шея искривлена, как и спина.

— Заявление написал? — строго спрашивает Баграт.

Только заходит речь о Карцанке, Нерсесу сразу становится тоскливо... Растянулся он мягким весенним закатом на теплой земле, прикрыл глаза, а Баграт упорствует — поделим да поделим. Мол, верно, вместе работали, но я покрепче тебя и доля моя, значит, больше... Вспоминает Нерсо, и сдается ему, что есть ему о чем подумать, как и в тот весенний вечер, о чем-то очень серьезном... Как так вышло, что переехал он в этот Акинт?..

В селе Нерсо прозвали молчуном, дразнили, мол, «разговаривает по пятницам». Это у него наследственное. Так и говорили: «Молчун Нерсо, сын молчуна Лазаря». Зимой, когда в конторе курили и беседовали, Нерсо сидел, набравши в рот воды. Кто же это первый заметил, что из него слова не вытянешь? А, собственно, о чем говорить-то? О чем уж таком рассказывали другие, чего Нерсо не знал? Перемалывали старое, пересказывали друг друга, и не было в этом ничего занимательного. Бывало, для интересу рассказчик приврет что-нибудь. Все знают, что приврал, но это им по душе.

«Глянь-ка на этого враля, глянь-ка», — говорят оживленно, но рассказчика это еще больше подхлестывает. А Нерсо врать не умел, давно известных историй тоже не рассказывал, сидел себе — рот на замке.

И когда же это, кто же это первый заметил?

«Нерсо, ну теперь ты расскажи что-нибудь».

Тут все и заметили, что он молчун, и прилепили ему прозвище: «Разговаривает по пятницам»...

— Я с тобой говорю, — заявление написал? — повторил Баграт.

— Сколько ж раз писать? — ответил Нерсо вполголоса, как-то просительно.

— Думаешь, за один раз тебе деньги отсчитают, в лапу сунут? Десять раз пиши, сто раз пиши!..

...Прилепили к Нерсо прозвище его отца — «По пятницам говорит». И после, когда наступала в конторе минута затишья, Нерсо становился мишенью насмешек: «Поговори, Нерсо, послушаем».

Потом все смеялись, острили, пока кто-нибудь не заключал: «Ладно, дадим ему еще денек подумать».

Один раз он ответил:

«Что я, из Парижа, что ли, чтобы новости выкладывать?»

И после, как только открывал он дверь конторы, навстречу ему рвался хохот:

«Тише! Человек из Парижа прибыл!»

И прозвище его оформилось теперь окончательно: «Молчун из Парижа».

Он стал избегать заходить в контору и вообще бывать там, где собирался народ, стал дичиться сельчан и возненавидел зиму и зимнее пустословие мужчин. Его тянуло домой — резал сено для скота, хотя этого можно было и не делать, для детишек волчки и санки мастерил, а то вдруг ни с того ни с сего набрасывался с криком на старого отца:

«Да поговори ты о чем-нибудь! Что у тебя, языка, что ли, нет?»

Выйдет на улицу, ему вслед кричат: «Какие новости в Париже?» Злой возвращается домой, говорит жене:

«Что ты топишь без конца эту проклятую печку? Задохнуться можно!»

Целыми днями, бывало, не выходил он зимой на улицу, и о нем забывали. Зимой в селе часто свадьбы гуляли, один про него вспомнит, пригласит, а десять и не вспомнят. Когда затевалась в селе свадьба, Нерсо беспокойно вхлдил в дом и выходил из дому — ждал приглашения, — выхватывал у дочки из рук книжку, швырял в сторону: