В Камчатку - [51]

— Уволь, Осип, — просил Козыревский. — Занят я. — И он показал на свитки бумаг.

— Скаски опосля составишь! Тебя, сопляка, поверстали в казаки пятнадцати лет от роду, милость оказали, а ты выкобениваешься! — закричал Миронов-Липин. Он смахнул рукой листы на пол.

Козыревский побледнел и потянулся к ружью.

Миронов-Липин сдержаться уже не мог, крикнул: «Эй, сюда! — и когда вбежали двое дюжих казаков, добавил срывающимся голосом: — Этот строптив». — «Знаем!» — подтвердили они и заломили Козыревскому руки так, что он охнул.

На охоту Осипу Миронову-Липину собираться расхотелось.

Напротив избы Атласова шумел молодой лес. Еще безумствовала зелень, а первой начала желтеть береза. Вот один лист, как первая сединка, скрюченный, словно пораженный неведомой силой, упал незаметно в траву, и трава мягко приняла его. А дальше, день за днем, стали облетать и другие листья, и теперь их гонял по заиндевелой земле ветер, и они, безвольные, только шуршали. И как-то незаметно превратилась береза в оборвыша. Жалкие листочки, по одному-два, еще держались, беззащитные, их лихорадило даже от ветерка. Скучно и грустно березе. Отжелтела береза.

И тут набрала красноту рябина. Она пылала ярко и нежно. Но погасла сразу, в одно утро. Освобожденная от красноты листьев, она приготовилась к зиме.

Дольше всех держался тополь. Уже голые ветки березы стучат друг о друга тоскливо в ночи, уже рябина, как иглы большого ежа, стегает по ногам, уже заморозки прихватывают за уши, когда выскочишь из избы без шапки, а тополь зеленеет. Уже и мороз крепчает, а он все сопротивляется и ветру и морозу.

Атласов будто впервые в жизни наблюдал за угасанием природы. Он удивился строптивости тополя, и ему захотелось быть похожим на него.

Снег повалил ночью, и зеленые листья тополя прожили еще два дня. Зима началась с большого снегопада. Но через неделю подтаяло, и казаки ругались на чем свет стоит: вода заливала низко посаженные избы. Оттепель продолжалась недолго, ударили тяжелые морозы, и теперь, выбираясь из избы, брали широкие лыжи, подбитые лахтачьими шкурами, а отправляясь подальше к какому-нибудь зимовью, садились на нарты, и собачки привычно, с веселым визгом брали с места.

Зима 1710 года начиналась круто.

Река Уйкоаль стала. Уже обновили путь по крепкому руслу, а Миронов-Липин все медлил выезжать в Нижний к Ярыгину, чтобы в его присутствии поговорить с Атласовым о морских островах, которых он, Миронов-Липин, так и не видел и о которых ему придется доносить якутскому воеводе. Миронов-Липин со страстью отдался охоте на зайцев. Силки он презирал, любил травлю. И не гончая выходила на след, а ездовая лайка. Зайцу от низкорослых сильных псов не укрыться: мечется он по полю, а Миронов-Липин, гогоча, кричит:

— Ату его! Ату, черти полосатые!

После вчерашней охоты спалось долго, и Миронов-Липин спустил ноги с лежанки почти в полдень. Он удивился, что заспал, и, потягиваясь, пошлепал к порогу, но, раздумав, кряхтя стал одеваться. Плеснул в лицо пригоршню воды, фыркнул.

За дверью давно ждали Анциферов и Шибанов.

— Двадцать казаков готовы идти в Нижний острог, — сказал Данила из-за порога.

Миронов-Липин поморщился.

— Заходите, не бубните через порог… Ну вот, оно к лучшему. Садитесь, попьем кипяточку, потолкуем. Эй, там, тащи чугунок.

Кешка-коряк, улыбаясь, показался из-за печки: он любил подавать чугунок, так как знал, что Миронов-Липин обязательно кинет в кипяток горсточку чая, к которому он, Кешка, пристрастился, считая его намного лучше мухомора, от которого кружится голова и потом болит все внутри.

Они посербывали из берестяных чумачков крепкий пахучий чай, и Миронов-Липин наблюдал за Анциферовым и Шибановым. Данила держался несколько отчужденно. Миронов-Липин как ни старался притянуть к себе Данилу, однако всегда наталкивался на его Жесткое внутреннее сопротивление (он не понимал, почему Данила не хочет быть под лаской приказчика, как услужливый Мармон).

— А где Козыревский? — спросил Миронов-Липин, когда чумачки были отставлены. Шибанов вытер ладонью вспотевшую лысину, а Данила, сощурившись, огладил бороду (даже в оглаживании чувствовалось спокойствие, которое раздражало приказчика, но с которым он вынужден был считаться, ибо он мог уложить любого, кроме Данилы).

— Знамо где, скаски пишет, — ответил Данила, и видно было, что ему доставлял удовольствие этот ответ: Миронов-Липин настороженно относился к бумагописцам, считая, что от них в дальних землях вся смута.

— С собой возьмем, неча зад просиживать, — сказал Миронов-Липин. — А пока скажи мне, Данила, кто помог Атласову уйтить из Верхнего острога из-под Ломаева в Нижний? Не Худяк ли?

Данила посмотрел на Шибанова (тот сделал вид, что разговор его не касается, что ему не с руки встревать между приказчиком и Данилой).

— Да болтают, — нехотя ответил Данила и подумал: «Что он от меня хочет? Худяк на виду, верный Атласов пес. Хочет знать, кто за Атласовым еще стоит? Взять хотя бы Ярыгина…»

— В дороге не буянить и караул держать, — сказал Миронов-Липин, поняв, что более определенного ответа ему не услыхать.

Анциферов и Шибанов покинули дом приказчика.