В излучине Дона - [3]

Где-то и кто-то поднимает сейчас в атаку тысячи фигурок в защитного цвета, пропитанной потом форме, остервенело заливаются пулеметы, бухают пушки, стонет от разрывов земля, а здесь — тишина, дымки над крышами. Даже танки, которые прошли, и те, которых я жду, как бы вне войны.

Наконец появляется батальон И. Ф. Грабовецкого. Словно утки переваливаясь на неровностях дороги, семидесятки спешат за своими более мощными собратьями — тридцатьчетверками.

Из башенного люка первой машины высунулся Грабовецкий. На этот раз он в головном уборе. Заметив меня, приподнимает шлем. Мне понятен его намек, и я шутливо грожу ему пальцем. Грабовецкий улыбается.

Танки скрываются, а над дорогой долго стоит поднятая ими желтовато-серая пелена.

Пока все идет хорошо. Отставших нет.

Через полчаса езды справа от дороги на небольшом холмике замечаю легковушку. У открытой дверцы стоит человек и смотрит в нашу сторону. «Командир корпуса», — догадываюсь я и сворачиваю к нему.

Не успеваю выскочить из машины, как слышу его сердитый голос:

— Голова колонны миновала этот пункт на семь минут позже срока. Почему?

Родин смотрит на циферблат часов. Лицо невыспавшееся, усталое, брови сдвинуты на переносице.

— Бригада Лебедева задерживает, — отвечаю. — Мы у нее на хвосте.

Чуть скосив на меня глаза, командир корпуса прикусывает нижнюю губу. Чем он недоволен? Не эти же семь минут его расстроили, ведь он не из тех педантов, которым буква устава дороже духа.

Георгия Семеновича я знаю давно. Мы с ним старые товарищи. Еще до войны я принимал от Родина полк, с которым он прошел всю финскую кампанию. Хорошо запомнилась та встреча. Узнав, что я прибыл в полк с должности начальника факультета военной академии, Георгий Семенович с удивлением посмотрел мне в глаза:

— Неужели сам согласился?

— Сам.

— А не того, не крутишь? Все же столица, должность солидная, на виду у начальства, ну и, стало быть, все вытекающее отсюда.

Я объяснил, что в строевых частях не был уже несколько лет и отвык от их атмосферы. А международная обстановка складывается так, что нужно быть всегда готовым практически управлять подразделениями в сложных боевых условиях.

— Считаю, что на моем месте любой командир поступил бы так же, — сказал я в заключение.

— Возможно, возможно, — задумчиво ответил Родин.

Тот случайный разговор и положил начало нашей дружбе. Правда, потом мы долго не виделись, но регулярно переписывались.

Война застала Георгия Семеновича в Молдавии в должности командира танковой дивизии. Он участвовал в жестоких боях, попал в окружение, но сумел вырваться, хотя и с большими потерями.

После тяжелого ранения долго лечился в Ростове и Харькове. Потом его переправили в Тбилиси, возле которого располагался наш полк. Узнав об этом, Георгий Семенович навестил бывших однополчан.

Вскоре полк перебросили в Крым. Но через полгода судьба снова свела нас. Весть о назначении командиром 28-го танкового корпуса Г. С. Родина обрадовала и меня и других командиров, знавших его по довоенному времени…

— Курить есть? — прерывает мои раздумья Георгий Семенович.

— Вы же не курите! — удивляюсь я.

— Мало что не курю, — перебивает Родин. — Ну давай, что ли.

Протягиваю ему портсигар и, как бы невзначай, спрашиваю:

— Надолго учение? К концу дня закончим?

Бросив на меня молниеносный взгляд, Родин глубоко затягивается, морщится и как-то неопределенно тянет:

— Посмотрим…

Такой ответ настораживает меня. Но допытываться считаю нетактичным.

— Разрешите ехать?

— Да, да, пожалуйста. Только вот что, — вдруг спохватывается Родин, — по прибытии в Черкасово обратите внимание на маскировку. Выставьте охранение и вышлите в сторону Калача разведку.

* * *

До восхода солнца батальоны сосредоточились в Черкасове. Я сразу же распорядился замаскировать технику, выставить охранение, выслать разведку.

Танкисты постарались и хорошо укрыли машины. Некоторые раздобыли сена и придали танкам вид стогов, другие покрыли их дощатыми навесами, так что со стороны танки походили на сараи.

— А что, очень даже неплохо, — хвалит людей комиссар бригады Мирон Захарович Николаев. — Такая сноровка пригодится на фронте.

— Дней через десять не то еще будет, — говорю ему, — дай только срок. Вот проведем батальонные учения, потом выйдем в поле всей бригадой, отработаем оборону, наступление, отстреляемся ночью и днем, а после этого, пожалуйста, давай нам фронт.

— Все может быть, — осторожно соглашается Николаев.

Осторожность вообще присуща комиссару. Он не любит скороспелых суждений и выводов. Поэтому, не разделяя моего оптимизма, отвечает сдержанно.

Комиссару под сорок. Он среднего роста, энергичный, веселый. У него неистощимый запас шуток. Я всегда восхищался его умением как бы невзначай вызвать улыбку, смех, развеселить человека. И не удивительно, что бойцы тянулись к нему.

Мне приходилось присутствовать, когда он проводил политинформации. Его выступления были страстными, горячими. К захватчикам у комиссара имелся свой счет. В восемнадцатом году немцы расстреляли его отца. Эта война тоже принесла Николаеву горе — разорила дом, семью — жену и пятерых детей — забросила далеко на Урал. Живется им трудно, дети часто болеют. И хотя комиссар старался скрыть свое душевное состояние, я видел, что он сильно переживает.