В излучине Дона - [21]

Еще полкилометра стремительного движения, и вдруг машины первого эшелона, как по команде, резко тормозят. Мне это хорошо видно, так как моя тридцатьчетверка находится между эшелонами.

Почему остановились?

Приказываю водителю подвернуть под густую крону большого дерева. Откидываю крышку люка, высовываюсь, и тут же частая пулевая дробь по броне заставляет меня убрать голову. Прильнув к смотровой щели, оглядываюсь. Проходит несколько томительных минут.

Вокруг тишина, сторожкая, тревожная, загадочная. Только по-прежнему щелкают по броне пули: цик-цик, цик-цик. Издалека доносятся глухие раскаты разрывов. Где-то там, левее или правее, впереди или сзади нас, не разберешь, идет бой. А здесь тихо. Молчит противник, молчим и мы. Танки застыли и лишь жарко дышат выхлопными трубами.

Радист настойчиво вызывает командира первого эшелона, но рация лейтенанта Перцева не отвечает. Мелькает мысль подъехать к головным машинам. Но я тут же отказываюсь от такого плана. Разговаривать из-за брони под шум моторов все равно невозможно. Но что же делать?

Связи с Перцевым все нет, а танки стоят. Может, на самом виду у противника, и, может, вот-вот заговорят его орудия. Ждать больше нельзя.

А будь что будет!

Толчком откидываю крышку башенного люка, прислушиваюсь и, уловив, когда свинцовая дробь становится реже, выскакиваю из танка и распластываюсь на задней площадке. Затем кубарем скатываюсь на землю. Потирая ушибленный висок, на котором саднит царапина, осматриваюсь.

Впереди, метрах в ста от меня, — танки первого эшелона, сзади, чуть поближе, — второго. Люки всюду задраены, машины неподвижны, лишь угадывается их трепетная вибрация. Воздух чуть колеблется от сдержанного гула работающих вхолостую двигателей.

Справа овраг с заросшими густым дубняком склонами. Дерево, под которым остановилась моя тридцатьчетверка, почти на краю оврага. Впереди, немного правее, где кончается овраг, слышна автоматная трескотня. Теперь ясно: пули летят оттуда. Непонятно лишь одно: если противник видит наши танки, то почему молчит его артиллерия?

Почему, почему, почему… Так можно до бесконечности задавать самому себе вопросы, а проку от этого мало. Ни на один из них ответить я не могу по простой причине — не знаю обстановки, даже не представляю, почему остановился наш первый эшелон.

И вот я отрываюсь от спасительной брони и ползу, используя для укрытия неровности почвы. Никак не думал, что мне придется еще ползать по-пластунски. А без привычки это, оказывается, трудное дело. Метров тридцать — сорок проползешь, и сердце готово выскочить из груди. Заныло бедро, в котором сидит осколок фашистской мины, свалившей меня в Крыму февральским промозглым рассветом.

Перед самым моим носом вдруг падает срезанный пулей подсолнечник. Зелено-желтая тарелка ложится зернами вверх. Они крупные и уже зрелые. Машинально ковырнул их и пополз дальше.

Но вот и первые танки. Я ползу дальше, хочу узнать, что за препятствие впереди.

Перед строем машин оказалась равнина с густой и уже посохшей травой. Ее, убегая на север, прорезает свеженакатанная дорога. Ни на равнине, ни на дороге никаких следов противника. Так почему же остановились танки?

Продвигаюсь еще вперед, и вдруг мне становится не по себе. Может быть, это непередаваемое словами состояние было вызвано одиночеством, непонятной тишиной, писком пуль и неподвижными, беспомощно застывшими, как зачарованные, стальными машинами. Ощущение было такое, будто надо мной нависла близкая опасность. Страшна была не смерть — о ней в такие минуты не думаешь, — а именно опасность. И что самое неприятное — неизвестно, откуда она могла угрожать. Разве свои не могли принять меня за чужого? Кому в голову придет мысль, что впереди ползает их командир.

Передвинув поближе к правой руке кобуру с пистолетом и на всякий случай расстегнув ее, вскакиваю на ноги и бегу к небольшому покрытому растительностью гребню. Отсюда обзор лучше. Справа вижу темную пасть оврага, узкого и глубокого. Где-то в прохладе его слышно беззаботное щебетание птахи. Но что это? Я даже присел от неожиданности, заметив у самого края оврага опрокинутый немецкий мотоцикл с коляской. На песке — свежие следы солдатских сапог и несколько стреляных гильз. Хозяин мотоцикла, видно, ретировался. Совсем близко замечаю орудийные окопы для противотанковых пушек. Чуть дальше — стрелковые окопы, а перед ними — развороченная взрывом тридцатьчетверка. Метрах в сорока — еще одна, с выскочившей из пазов башней.

Чьи они: Румянцева, Лебедева? Их участки далеко в стороне, но чего не случается в горячке боя. Вот исчез же со своими четырьмя танками Довголюк. Вполне возможно, что вихрем сражения занесло капитана далеко в сторону. Всяко бывает. Настоящий бой — это не учебная игра в аудитории и даже не маневры в мирное время… А вдруг эти вот тридцатьчетверки и есть машины, ушедшие с Довголюком? Но что гадать понапрасну, травить сердце. И так потери велики. Похоронили Грабовецкого.

Примириться с мыслью о гибели второго комбата совсем нелегко.

Раздвигаю кусты, перевожу взгляд левее, и по спине пробегают мурашки. Метрах в трехстах от меня, как на параде, выстроились… раз, два… пять… девять… двенадцать мощных пушек на специальных платформах. Длинные жерла угрожающе уставились в сторону, откуда мы утром и днем вели отчаянные атаки. Перед пушками два разбитых советских танка. Дальше мешает видеть насыпь.