В Иродовой Бездне. Книга 3 - [17]

— Как? — воскликнул Лева — Неужели? Да ее два сына совсем маленькие. Я не знаю даже, верующие они или неверующие, я с ними никогда ни о чем не разговаривал, а о военной службе никак не мог с ними говорить.

— А вот тетя Тереза показала, что вы говорили… Впрочем, — засмеялся следователь, — она столько на других наговорила, что когда я стал разбираться в истинности ее показаний, то просто не различишь, где правда, а где ложь. Вот на вашу мать она наговорила, что будто бы к ней, к вашей матери, она приводила незнакомца. Ваша мать от этого отказывалась. Я сделал им очную ставку, и ваша тетя Тереза созналась, что наговорила ложно. Ведь это просто трудно нам иногда от вас, верующих, дознаться истины… Ну, идите и ждите очной ставки.

Лева уходил от следователя с тяжелым чувством. Давила мысль — ему, почему тетя Тереза, такая верующая, и допускает неправду…

Глава 8. Очные ставки

«И будет рыдать земля».

Зах. 12, 12

«У Тебя исчислены мои скитания; положи слезы мои в сосуд у Тебя, — не в книге ли они Твоей?»

Пс. 55, 9

Дни следствия томительные, тревожные, ночи следственные беспокойные, щемящие сердце, для многих бессонные.

Леву почему-то перестали вызывать на допрос. Он понимал, что притихло это перед бурей, перед грозой.

Всех в камере вызывали, и чем дальше, тем больше по их лицам Лева видел, что у каждого росла тревога и никакого просвета. Многие становились все более раздражительными, угрюмыми. Следствие шаг за шагом раскрывало мнимые преступления каждого. И как преступники, — а какие они были преступники, один Бог знает, — делали все, чтобы оправдаться и оказаться невиновными.

Японец-китаец страшно переживал. Он приходил в камеру после допроса часто словно взбешенным и, как затравленный зверь, метался от стола к двери.

— Шпион, какой я шпион!.. — Сжимал кулаки, вздрагивал. Однажды, когда был уже отбой и все улеглись на своих полках, этот китаец-японец, лежавший на нижней полке, вдруг резко скорчился в судорогах, как эпилептик. Все бросились к нему держать его; он же, резко подскочив, так ударился головой о верхнюю дощатую полку, что от этого удара она рассыпалась на дощечки.

Он долго еще бился в судорогах и наконец затих.

Тяжело, страшно тяжело было смотреть на страдания этого человека.

Каждую свободную минуту, — а они в тюрьме были свободны все, за исключением времени завтрака, обеда и ужина, — Лева углублялся в чтение маленькой книжечки, что была с ним — Евангелия от Матфея. Эта маленькая книжечка в глазах Левы была бездонна по своей глубине и высока до небес по своей премудрости. Снова и снова Лева читал и перечитывал:

«Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков; итак, будьте мудры, как змеи, и просты, как голуби. Остерегайтесь же людей: ибо они будут отдавать вас в судилища… Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать; ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас. Предаст же брат брата… И будете ненавидимы всеми за имя Мое; претерпевший же до конца спасен будет…» Матф. 10 глава.

Дедушка Фомин тоже брал у Левы эту маленькую книжечку и черпал из нее для себя утешение и покой, но даже в очках он читал ее с трудом, шрифт был мелок для его глаз.

Часто он приходил с допроса раскрасневшимся, тяжело вздыхал и говорил, что его все теребят, зачем его сын Петя женился на немецкой дочери — дочери пресвитера.

— Ох, уж и достается, наверное, Кливеру, — говорил дедушка Фомин, — и Терезе тоже. А сегодня следователь сказал мне, что и Левинданто Николай Александрович арестован, а с ним и еще некоторые другие; все идут в горнило испытания.

— Это хорошо, что все, — сказал Лева. — Каждый из нас нуждается, чтобы быть переплавленным, и вера наша будет дороже золота, огнем испытанного.

— Ох, уж эта мне тюрьма! — сказал дедушка Фомин. — Ведь я привык к свободе. В селе куда легче дышать, чем в городе. Вам-то, городским людям, что привыкли жить в комнатах, легче и в тюрьме.

— Неизвестно, кому легче. Кто больше верит, тому и легче, — сказал Лева. — А чтобы нам хоть на время забыть эту камеру, давай-ка, дедушка, споем потихонечку гимн, которому нас учила тетя Тереза в воскресной школе: «Вот пашни, сейте зерна…»

— О, я его знаю, — сказал Егор Игнатьевич. Они тихо, вполголоса замели:

«…Вот пашни: сейте зерна в сторонке от дорог.

И влагой животворной польет их вечный Бог:

пошлет Он снег зимою, жару живых лучей

грядущею весною и дар дождливых дней.

Припев: Нам даны все блага

с равнин родной страны;

хвала Христу, хвала Христу

за всю любовь.

Ведь Он Один создатель живущего всего;

планет Он основатель, поля, цветок — Ему.

Ему ветра послушны, питает пташек Он.

Не будем равнодушны, почтим Его закон.

Христу споем напевы за воздух и за свет,

за жатву, за посевы, за опыт прошлых лет.

Прими же приношенье, Господь!

За клад даров; прими в свое владенье сердца твоих рабов».

Когда они пели этот гимн, то, казалось, сама, камера с гнетущими настроениями подследственных исчезла, как туман в лучах солнца. Душа видела родную природу Поволжья, и было так просто все: ведь Ему ветры послушны, питает пташек Он, и без воли Его ничего не может случиться.